Атеизм

История атеизма

2. Ла Меттри.

Как сказано выше, «Естественная история души», вышедшая в 1745 году, была первым выступлением левого крыла философов, вызвавшим большой шум и привлекшим к себе всеобщее внимание не только во Франции, но и за границей. Имя неизвестного дотоле врача Ла Меттри (1709—1751), становится громким именем философа, осмелившегося замахнуться на высокие истины философии, морали и религии и проповедывать «низменный» материализм и «гнусное» неверие. В последовавшие за этим пять лет Ла Меттри, почти без друзей и поддержки, непрерывными ударами своего пера продолжает начатое дело разрушения. В истории атеизма, как и в истории материализма, он занимает видное и почетное место.

Самая жизнь Ла Меттри представляет немалый интерес. По своему происхождению он принадлежал к третьему сословию: отец его был зажиточным купцом в С.-Мало, небольшом приморском городке. Он предназначал своего сына к духовной карьере и не скупился на издержки по его образованию. И будущий поборник свободы и заклятый враг «скоморохов и паяцов, которых почитает народ», окунулся с головой в богословские премудрости. Он учился в городе Канн, а затем, в Париже у янсенистов, славившихся, как опытные преподаватели, и обнаружил при этом не только большие способности, но и крайнюю ревность к делу янсенизма. Он даже в 1724 году написал сочинение в защиту янсенизма, которое, по словам Фридриха II, очень ценилось в рядах этой партии. Эта ревность, однако, оказалась только поверхностным юношеским увлечением. Его любознательность не могла удовлетвориться той показной и формальной ученостью, которой пичкали юные души янсенисты и их соперники иезуиты. В следующем году мы видим Ла Меттри уже в коллеже д'Ардур, одном из самых старых учебных заведений Франции. Здесь он изучает физику, намереваясь затем приступить к занятиям медициной. В этом намерении поддерживает его популярный в С.-Мало врач Юно, друг семьи Ла Меттри. Юно же выступает ходатаем за юношу перед отцом и, как рассказывает Фридрих, без труда убеждает старого купца, что «практика врача приносит больше дохода, чем отпущение грехов». Пример самого Юно, обладавшего огромной практикой, послужил, вероятно, решающим аргументом.

Ла Меттри получает докторскую степень и в ближайшие за этим годы практикует в родном городе под руководством Юно. Однако, беспокойная натура молодого врача не удовлетворяется провинциальным прозябанием. Он остро чувствует, кроме того, все пробелы своего медицинского образования. Пополнить эти пробелы во Франции было невозможно, так как во французской медицине тогда целиком еще господствовали рутинные взгляды начала и середины XVII столетия. И Ла Меттри в 1733 году переезжает в Лейден. Тамошний университет был сосредоточием медицин ского прогресса, там жил и учил знаменитый Бургав, медицинская слава века.

Этот момент в жизни Ла Меттри следует считать переломным. Здесь начало складываться то материалистическое миросозерцание, которое в последующие годы у него лишь окрепло и развилось. Влияние Бургава не было узко специальным. Он был всесторонне образованным человеком. «Его исторические познания, его глубокое знакомство с классиками древности, как и с главными писателями нового времени, с необходимостью должны были привести его к тому, что он всю силу своей науки и своего искусства обрел не в абстрактных теоретических построениях, а, главным образом, в тщательном, свободном от предвзятости, наблюдении» {J. Е. Poritzky. »Lamettri. Sein Leben und sein Werke«, Berlin, 1900, S. 49}. Для него медицина и ее история были «светочем истины и водительницей жизни». То же отношение к медицине мы видим и у Ла Меттри, который часто в своем увлечении доходит до крайнего преувеличения роли этой науки в развитии философии. Но помимо тех естественно-научных знаний, которые получил он в этой школе, он здесь пополнил также и свое общее образование, которое во многих отношениях должно было хромать, принимая во внимание, что отцы-янсенисты, его наставники, неизбежно должны были оберегать юную душу от яда свободомыслия и неверия. Биограф Ла Меттри Порицкий заходит еще дальше и утверждает, что об Эпикуре, Гоббсе и Спинозе, которых он так часто цитирует, Ла Меттри, если не впервые услышал, то основательно познакомился с ними лишь из философской диссертации Бургава об отличии духа от тела. Влияние Бургава, во всяком случае, можно проследить вплоть до последних сочинений Ла Меттри.

Из Лейдена Ла Меттри возвратился в С.-Мало. Он продолжает здесь свою практическую медицинскую деятельность, но в то же время переводит на французский язык сочинения Бургава и самостоятельно работает по различным вопросам медицины.

В 1742 году умер старый друг его доктор Юно. Эта смерть потрясла его, так как между двумя врачами — старым и молодым — существовала искренняя горячая дружба. Друзья и родственники Ла Меттри ожидали, что после этой смерти он примет на себя всю большую практику покойного друга и этим сразу до конца своих дней обеспечит себе благосостояние и спокойную жизнь. Их ожидания, однако, были обмануты. Со смертью друга Ла Меттри неудержимо потянуло на вольный свет из мрачных стен родного городка. Ничто его не удерживало более там, и он переселился в Париж.

В Париже Ла Меттри очень скоро получил место в свите герцога де-Граммона в качестве врача при гвардейском полку. Это было блестящее положение во всех отношениях, и немудрено, что среди его коллег оно вызвало немалую зависть.

В качестве полкового врача он участвует в сражении при Деттингене (июнь 1743 г.), при осаде Фрейбурга (осень 1744 г.) и в сражении при Фонтенуа (май 1745 г.) в которой был убит герцог де-Граммон, его покровитель.

Во время фрейбургской кампании Ла Меттри заболел сильной лихорадкой. Как рассказывают все его биографы, этой болезни обязаны мы тому, что он написал свою «Естественную историю души». Будто бы, занимаясь в течение болезни самонаблюдением, Ла Меттри и пришел к выводу, что все душевные явления — простые последствия состояния тела, так как у него эти явления совершенно точно соответствовали болезненным процессам, совершавшимся в теле.

Книга Ла Меттри вышла в свет в 1745 году. К этому времени была уже им написана сатира «Об уме и умниках», в которой он беспощадно насмехался над многими из своих современников, рисуя их портреты и обличая недостатки их литературных дарований. В 1744 г. им была выпущена анонимно сатира чисто медицинская, направленная против критиковавшего его врача Астрюка, в которой досталось и вообще врачам. Но анонимность не помогла ему. С этого момента в жизни Ла Меттри начинается полоса тех гонений, которые привели его под защитное крыло Фридриха II прусского.

«Полковой священник ударил в набат», рассказывают за Фридрихом биографы Ла Меттри. Такому врачу-безбожнику нельзя позволить лечить французских гвардейцев. И Ла Меттри был вынужден оставить свое место. После этого он становится врачебным инспектором военных лазаретов в Лилле, Генте, Брюсселе, Антверпене и Вормсе. Этим назначением ясно доказывается, как высоко ценились, несмотря ни на что, его знания и ученость. Правда, Вольтер впоследствии утверждал, что Ла Меттри «был самым неудачным врачом на земле, но, благодарение богу, он не занимался практикой». Однако, мы знаем, что практикой он занимался, имел от нее немалый доход, при чем гонорар его доходил до таких даже сумм, как 800 ливров, которые он получил в Генте от одного благодарного пациента. Вольтер, впрочем, имел немалый зуб против нашего философа, а известно, что мстить он умел, как никто.

Недолго занимал Ла Меттри это блестящее положение. Он не мог по натуре своей не отражать сыпавшихся на него со стороны его ученых собратьев ударов и не только отражал и, но с характерной для него язвительностью сам переходил в наступление. Под псевдонимом доктора Фу-Хо-Хам он пишет сатиру «Политика врача Макиавеля, или дорога к богатству, открытая врачам». Затем следует комедия «Отмщенный факультет» и, наконец, «Работа Пенелопы, или Макиавель в медицине». В этих произведениях личные нападки были перемешаны с критикой медицины, и вполне понятно, что ярость всего медицинского мира дошла до крайних пределов. Шарлатанство и невежество не могли притти в себя от нанесенных ударов, и естественным выходом для их бессильной ярости было обратиться к содействию всегда готового к услугам авторитета власти. Ла Меттри угрожал арест. По совету друзей он бежал в Гент, но оттуда его изгнали как шпиона.

Казалось бы, в гостеприимной Голландии, где издавна находили себе приют гонимые за веру и убеждения и где печатались книги, сжигаемые потом во Франции рукою палача, наш изгнанник мог отдохнуть и спокойно отдаться литературной работе. Но в конце 1747 года он выпускает в Лейдене у книгоиздателя Эли Люзака младшего свое знаменитое сочинение «Человек-машина». Наученный горьким опытом, Ла Меттри прячет свое авторство под псевдонимом Шарпа, англичанина, будто бы написавшего это сочинение, и какого-то покойного члена академии, будто бы его переведшего на французский язык. Однако, не помогли ни псевдоним, ни другие уловки вроде предпосланного к книге и, вероятно, самим автором написанного «предупреждения издателя», в котором говорится, что работа эта была прислана из Берлина с просьбой выслать шесть экземпляров маркизу д'Аржансу, при чем тут же выражается сомнение в действительности этого адреса. Может быть, друзья раструбили слишком широко, кто скрывается под маской англичанина Шарпа, а может быть, и в самом деле во Франции было слишком мало откровенных материалистов и атеистов, чтобы нетрудно было догадаться, что автором этой зажигательной книги был уже известный автор «Истории души». Как бы там не было, Ла Меттри вновь очутился в положении преследуемого. Духовенство всех культов и «прочие друзья прогресса», забыв свои вечные споры и взаимную ненависть, поклялись уничтожить ненавистного и неугомонного безбожника. В туманную ночь, как рассказывает Фридрих, должен был Ла Меттри спасать не только свою свободу, но и самую жизнь, принимая крайние предосторожности, чтобы враги не могли напасть на его след. У него не было ни денег, ни пищи. Один дружественно расположенный к нему лейденский книготорговец помог ему скрыться от преследующих его фанатиков. Не только друзья-приятели по пирушкам и развлечениям покинули гонимого, но и собственная его семья, как с горечью пишет он где-то, отреклась от него.

В это тяжелое время преследуемому Ла Меттри улыбнулось совершенно неожиданно счастье. Король прусский Фридрих II тщеславился своим вольнодумством, до известной мере и на самом деле вольнодумцем был. Если он не благоволил к свободомыслящим писателям, имевшим несчастье быть его собственными подданными, как мы видели это в случае с Эдельманом, то за то он оказывал всяческое покровительство гонимым во Франции философам. Особенно в эти годы, недавно только вступив на престол и не почувствовав еще антимонархических тенденций французской философии, он пользовался всяким случаем проявить на деле свою прикосновенность к философии. «Репутации философа и несчастливца, — говорит он сам, — было достаточно, чтобы доставить г. Ла Меттри убежище в Пруссии».

Интерес к Ла Меттри, несомненно, возник у короля задолго до последнего приключения Ла Меттри с «Человек-машиной». Он с удовольствием читал сочинения его и, кроме того, как рассказывает Вольтер с его же слов {У Фридриха в то время был роман также и с Вольтером.}, охотно готов был приобрести для своего двора еще одного философа. Посредником между ним и Ла Меттри выступил земляк и друг последнего Мопертюи, известный в то время математик и философ, также находившийся в услужении у Фридриха на должности президента Берлинской Академии Наук. В письме к Мопертюи Фридрих пишет: «Я очень хотел бы иметь у себя этого Ла Меттри, о котором вы мне рассказывали; он — жертва духовенства и глупцов, а здесь он может писать свободно. Я испытываю сочувствие к преследуемым философам. Если бы я не родился государем, меня преследовали бы тоже. Правда, Ла Меттри не философ, но он обладает умом, а этот ум лучше философии. Напишите же ему и предложите такие условия, которые были бы подходящими и для него и для меня». В другом письме, уже получив от Мопертюи сообщение, что Ла Меттри «глубоко благодарен за оказанную ему его величеством честь», король, говоря о склонности к ханжеству своей академии наук, пишет: «В наше время это совершенно необычайная вещь, чтобы академия наук была христианской и, что еще хуже, богомольной. Ла Меттри прибудет очень кстати: я хочу назначить его вашим проповедником. Пустых идей он вам не даст, но он исцелит вас от ваших устарелых предрассудков. Если он не сделает вас недовольными, то он сделает вас смешными. Я попрошу его изощрить над вами свое остроумие. Его язвительность произведет больше обращений, чем его логика».

В октябре 1748 года, т. е. уже в течение нескольких месяцев имея Ла Меттри в своей непосредственной близости, король пишет Мопертюи: «Я не могу нарадоваться приобретению Ла Меттри. Большей веселостью и большим умом, чем у него, нельзя обладать. Он враг врачей и хороший врач сам. Он материалист, но вовсе не материалистичен. Правда, иногда он пересаливает скандально, но мы здесь разбавляем его эпикурейское вино пифагорейской водицей». Мопертюи в свою очередь пишет Фридриху: «Я не сомневаюсь, что Ла Меттри удовлетворит ваше величество, если вы сумеете затормозить это непочтительное воображение, которое до сих пор заставляло его переходить далеко за границы приличия и честной свободы».

Вот с этими границами «приличия и честной свободы» у Ла Меттри, несмотря на всю «пифагорейскую водицу» короля и его приближенных, дело никак не могло наладиться. Он очень скоро потерял ту почтительность, которую был обязан своему августейшему покровителю. Не только придворный этикет, но и простая вежливость попиралась им, как расказывают, самым бесцеремонным образом. Он непринужденно в присутствии короля разваливается на софе, расстегивает свой камзол и даже снимает воротник и парик. И в писаниях своих он никак не мог угомониться, чем искренно огорчал уравновешенного и щепетильного Мопертюи.

Отношения Ла Меттри к Фридриху II давали повод к нареканиям на личность философа. Но был ли он куртизаном в обычном смысле этого слова, т.-е. низкопоклонным льстецом, чуть ли не шутом Фридриха? Дидро, в сочинениях которого без труда можно проследить влияние идей Ла Меттри, высказывается очень утвердительно в этом смысле. «Ла Меттри, — говорит он, — распущенный, бесстыдный шут, льстец, был создан для придворной жизни и милостей сильных мира сего» {«Oeuvres complètes», t. III, p. 218.}. Самый ярый защитник Ла Меттри, как личности, Ланге в своей «Истории материализма» только упоминает, что «его отношение к Фридриху Великому рассматривалось как нечто особенно противное», но не пытается и в этом отношении восстановить честное имя философа, как он делает это в других. Конечно, Ла Меттри не был тут свободен от всякого упрека. Достаточно прочесть «Вступительное слово» к его сочинениям, «Рассуждение о счастьи» и т. д., и мы увидим много страниц весьма неумеренной лести. Но усмотреть в этом что-либо «отвратительное» нельзя. Фридрих не был для него «обожаемым» монархом. Вернее всего он даже не был для него вообще монархом. Он был скорее другом, пришедшим на помощь в годину бедствий и обеспечившим для него те условия жизни, которые он считал, — и пожалуй, принимая во внимание нравы века, основательно считал, — самыми подходящими для свободного занятия писательской деятельностью не только для себя лично, но и для всякого преследуемого философа. Неумеренная благодарность, пожалуй, может быть обнаружена в его сочинениях, но отнюдь не рабское преклонение перед королевским авторитетом. И с другой стороны, если Ла Меттри льстил Фридриху, то и Фридрих льстил Ла Меттри, не только после смерти его в «Похвальном слове», но и при жизни в своей переписке. Потакал ли Ла Меттри каким-либо «монархическим» капризам, поощрял ли он его деспотизм, в чем низком, наконец, выражалось его шутовство? Об этом ничего не известно. Мы думаем, что резкое осуждение Дидро, между прочим, тоже извлекавшим выгоды из монаршего покровительства Екатерины II, нужно отнести к раздражительности его, к податливости господствующему относительно Ла Меттри мнению, к моде, существовавшей даже в радикальных философских кругах, лягать Ла Меттри за те грехи против господствующих нравственных понятий, за то неуважение к светским и духовным авторитетам, за ту борьбу с религиозными и философскими предрассудками, в которой они были повинны не менее его.

При дворе Фридриха Ла Меттри пользовался всеми благами жизни и вовсю наслаждался удовольствиями, развлечениями и свободой философствования. Всякий средний человек на этом успокоился бы и не пожелал бы никогда уже больше выплывать из «тихой гавани» (так Ла Меттри сам называет свое пребывание в Пруссии) в бурное море. Но у Ла Меттри скоро наступило пресыщение. Им овладела тоска по родине. И, вероятно, не одна только тоска по родине, но и отвращение к придворной жизни, к зависимости от короля, от его расположения.

Он обращается к Вольтеру с просьбой исходатайствовать ему помилование и разрешение вернуться во Францию. Он выражает желание вернуться во что бы то ни стало, хотя бы даже пешком. Вольтер охотно приступает к хлопотам, но дело затягивается и затягивается. Очевидно, к возвращению философа встретились непреодолимые препятствия. Смерть Ла Меттри прервала ведшиеся переговоры.

Говорили, что смерть Ла Меттри повредила ему в памяти потомства больше, чем жизнь. Это говорилось, вероятно, лишь ради красного словца. Злоба против него и ненависть раздули обстоятельства его смерти. Враги воспользовались ею, чтобы нанести последний удар ему. И помимо личной вражды, в нем видели представителя ужасного и разрушительного учения, с которым бороться по духу времени было трудно и в борьбе против которого все средства были позволительны. Отчего же было не воспользоваться смертью безбожника, расцветив ее красками, приятными для тщеславия верующих ханжей, чтобы в ней найти оружие против неверия со всеми неизбежно сопутствующими ему, по убеждению христиан, пороками?

Говорилось, что Ла Меттри умер от обжорства, от собственного безрассудства, характеризовавшего всю его жизнь, и т. д., и т. д. Он, действительно, на званом обеде у французского посланника ел какой-то особенный паштет, присланный издалека. А после обеда заболел какой-то желудочной болезнью. Из этого факта можно сделать вывод и об обжорстве, но высказывалось также предположение, что в паштете мог развиться какой-нибудь яд. Вообще же нам совершенно неинтересно, отчего умер Ла Меттри. Гораздо интереснее, как он умер. Была ли смерть его достойным завершением его эпикурейской жизни? Умер ли он так, как предсказывал сам, говоря: «Через столько испытаний бестрепетно прошел я, что имею все основания думать, что и умру, как подобает философу», или в другом месте: «Трепетать при приближении смерти — значит походить на детей, боящихся привидений. Бледный призрак в любой момент может постучаться в мою дверь, я не испугаюсь. Только философ бывает храбрым там, где большинство храбрецов теряет свое мужество».

Слухи о том, что этот атеист на смертном одре примирился с богом, распространились в самый день его смерти. Вот как рассказывает об этом Вольтер: «Говорили, что он перед смертью исповедывался. Король был возмущен, он потребовал самой точной информации, и ему сообщили, что это жестокая клевета и что Ла Меттри умер так, как жил, отрицая бога и врачей». Все достоверные свидетельства в этом пункте сходятся. «Он отпускал шуточки о религии и кровопусканиях, которые, по его просьбе, делал ему его врач Либеркун, и умер в полном согласии со своими взглядами, с философским спокойствием, сожалея об этой жизни, но и не боясь никакой другой», — говорил маркиз д'Аржанс.

Защитники религии, однако, не могли удержаться от атак на его истомленный болезнью ум, надеясь получить от него в минуту слабости отречение от убеждений. Какой-то ирландский священник Мак-Магон три дня неусыпно дежурил у его двери, выжидая благоприятного момента. Наконец, на третий день из уст умирающего он слышит возглас, исторгнутый болью: «Господи Иисусе! Дева Мария!» Обрадованный поп подскочил к постели: «Наконец, вы снова ищите прибежища в этих святых именах!» — «Э, отче — ответил умирающий, — это просто способ выражения». Мопертюи тоже сделал попытку обратить своего друга на путь истины. «А что сказали бы обо мне, если бы я выздоровел? — коротко ответил Ла Меттри.

Ла Меттри просил, чтобы его похоронили в саду французского посольства. Однако это желание исполнено на было. «Хотел он этого или нет, но тело его было погребено в католической церкви», — говорит Вольтер и к этому прибавляет: «Каково должно было бы быть его удивление, если бы он мог увидеть, куда он попал?!».

Как мы видим, литературная деятельность Ла Меттри была весьма непродолжительна. Она охватывает всего каких-нибудь пять-шесть лет. Но и в эти годы он писал не только философские книжки. Большое место в его литературном наследстве занимают медицинские произведения, сатира, направленная, главным образом, против его французских коллег, и полемические отражения — тоже сатирического свойства — сыпавшихся на него, как на атеиста и материалиста, ударов. Здесь нас интересует прежде всего Ла Меттри — вольнодумец {Обзор взглядов Ла Меттри в других областях дан нами в брошюре о нем, выпущенной Госиздатом Украины в Харькове. Из этой же брошюры почти текстуально взяты биографические данные.}.

В своих сочинениях Ла Меттри никогда не задается прямой и открытой целью разрушить религию. Но за чисто словесной осторожностью у него видна разрушительная мысль, низвергающее намерение. Собственно говоря, слово «осторожность» к его сочинениям даже не применимо. Он никогда не боялся последних выводов, но часто старался незаметно поднести эти выводы робкому читателю, привить этому читателю тайком истинный взгляд на вещи. Эта черта роднит его со многими другими просветителями, особенно с Вольтером.

Издавая собрание своих философских сочинений и подводя некоторые итоги, он говорит о себе {Цитируется везде по трехтомному изданию «Oeuvres philosophiques de Mr. de la Mettrie». A Berlin, 1775. В настоящее время имеется на русском языке перевод «Избранных философских сочинений Ла Меттри».}: «На большинство своих современников я смотрел, как на ходячие предрассудки… Я так же мало добивался их одобрения, как не боялся их порицания или цензуры». И эти слова не пустая похвальба: Ла Меттри действительно для своего времени был очень смел, а с точки зрения большинства его современников — «непозволительно смел». Но это была смелость философа и просветителя, а не агитатора и революционера. Ибо просветительство тем и отличалось от революционности, что оно шло мирными и компромиссными путями, останавливалось на той границе, где идея переходит в действие, где оружие критики превращается в критику оружия, где на место просвещенных единиц и одиночек заступают народные массы, действующие не по философскому разуму, а по социальному инстинкту. Ла Меттри прекрасно сам излагает нам свой взгляд на призвание философа-просветителя, оправдывая свое, как он говорит, «философское мужество». «Если я мало щадил обычные предрассудки, если я даже не удостоил их теми хитростями и стратагемами, которые многих авторов защищали от наших иудеев с их синедрионами, то из этого отнюдь не следует, чтобы я был дурным человеком, нарушителем порядка, чумой общества, как меня называли мои противники… У себя дома я пишу то, что мне кажется истиной, у других я говорю то, что мне кажется хорошим, здоровым, полезным, преимущественным; здесь я предпочитаю истину как философ, там — заблуждение как гражданин. Заблуждение действительно более доступно огромному большинству… В обществе я не говорю о всех тех высоких философских истинах, которые не созданы для толпы. Говорить тем, кто не посвящен в таинства науки, кто имеет глаза невидящие и уши неслышащие — это значило бы проституировать высокое знание». Одним словом, говорит Ла Меттри, там, где необходимо прятать истину в интересах поддержания общественного порядка, он ее прячет. Но как философ, поднявшийся над предрассудками, он «оплакивает их необходимость и сожалеет, что весь мир не может быть населен людьми, которые слушались бы одного лишь разума».

На самом деле Ла Меттри здесь сильно преувеличил. Он писал не для себя и даже не для немногих, а для всех сколько-нибудь образованных людей своего времени. Но свое отношение и в это же время отношение просветителей вообще к народу, к массе, к толпе, он обрисовал совершенно верно. Эта толпа была вне его философского кругозора и вне воздействия того просвещения, апостолом которого он был.

«Естественная история души» (другое название — «Трактат о душе») на первый взгляд вовсе не кажется материалистическим произведением. Она очень осторожно написана, а подлинные мысли автора спрятаны в ней за хитросплетениями схоластики. Лишь постепено, вчитываясь и вдумываясь, мы находим истинную мысль ее.

Душа без тела, — говорит Ла Меттри, — такая же непонятная вещь, как материя без формы. Поэтому изучать душу можно лишь, познавши предварительно свойства тела. Материю же мы познаем только в ее связи с формами и движением.

Изучение материи приводит к выводу, что она способна к движению сама собою, ибо в противном случае пришлось бы допустить, что она получает свое движение извне, от какой-то существенно отличной от нее субстанции. Преположим на минуту, что другой — нематериальный — двигатель существует. В таком случае Ла Меттри требует, чтобы ему сказали, что из себя представляет этот двигатель, и дали бы ему доказательства его существования. И поскольку сделать это невозможно, то следует признать, что такое, вне материи находящееся существо (бог) — «даже не вображаемое существо»; это — ничто.

В отношении души Ла Меттри идет тем же путем. Способность к к ощущению он считает присущей материи совершенно так же, как ей присуща и способность движения. Если мы в отдельных случаях (в неорганических телах) не наблюдаем ее, то мы должны считать ее здесь потенциальной. Ощущение — первичный элемент душевной жизни. Оно лежит в основе чувствования и мышления.

И постепенно, шаг за шагом, читатель подводится к заключению, что душа — это и есть сама материя, соответствующим образом организованная. Душа, как способность чувствовать, со смертью тела животных уничтожается, ибо она существовала лишь вследствие тех комбинаций, которых больше уже не существует. И если способностью чувствования объясняются самые высокие духовные явления, то зачем же измышлять и фантазировать о существовании еще какой-то особенной, отличной от тела души? «Зачем нужна вам субстанция более высокого происхождения? Неужели вы чувствуете себя униженными в своем самолюбии, если, обладая такой высокой степенью ума, таким просвещением, вы не знаете их источника? Нет! Подобно тому как женщины тщеславятся своей красотой, умничающие люди всегда будут обладать гордыней, делающей их невыносимыми, и даже философы, быть может, никогда не будут достаточно философами, чтобы избегнуть этого универсального камня преткновения».

В «Естественной истории души» Ла Меттри еще делает чисто словесные уступки религии, насмешливо раскланивается перед откровением. В своем «Человек-машина» он более решителен.

Уже в «Предупреждении издателя», долженствовавшем отвлечь внимание от истинного автора, Ла Меттри издевается над религией. Если бы я не считал, что попытки ниспровергнуть религию заранее обречены на неудачу, — говорит этот «издатель», — я никогда не напечатал бы такой смелой книги. Я знаю, что благоразумие требует не вводить в соблазн слабые умы, но, с другой стороны, если не давать выхода идеям, направленным против божества и религии, то народ будет думать, что его обманывают. А лишь только он начнет это подозревать, конец его убежденности и, следовательно, религии. Да и можно ли вообще надеяться, что неверующие посрамлены, если вы покажете, что боитесь их? Таким поведением вы только облегчаете их задачу. Если религия не побеждает, то только потому, что у нее плохие защитники. Пусть-ка люди посильнее вооружаются пером, пусть они покажут себя во всеоружии, и теология в открытом бою легко одолеет такую слабую соперницу. Конечно, опровергнуть автора не так-то легко, но победа без опасности равносильна торжеству без славы.

Человек это — тоже машина, утверждает Ла Меттри, опровергая Декарта, который, в своем рвении согласовать науку с религией и доказать бессмертную человеческую душу, на уровень машин поставил только животных. Но уже то, что он их на этот уровень поставил, составляет его неотъемлемую заслугу. За это ему можно простить и его ошибки, и его хитрости. Ибо ничем иным, как хитростью, полагает Ла Меттри, нельзя объяснить признание им двух субстанций — бессмертной души и бренного тела. Аналогия между животными и людьми бросается в глаза, ее не видят одни только богословы. «Эта именно сильная аналогия и заставляет всех ученых и истинных судей сознаться, что гордые и тщеславные существа, отличающиеся не столько именем человека, сколько своей гордыней, в сущности, являются лишь перпендикулярно ползающими животными машинами». И Ла Меттри со всех сторон подвергает жестоким атакам бессмертную, божественную человеческую душу. Душа, т. е. в сущности мышление, есть такое же свойство материи, как электричество, способность движения, непроницаемость, притяжение и т. д.

Человек — творение природы и только материя. Природа все сотворила, она далеко уже не такая ограниченная работница. Она создает тысячи людей с большей легкостью, чем часовой мастер делает самые сложные часы. Ее могущество одинаково проявляется в создании ничтожнейшего насекомого и самого замечательного человека.

Открыто, тем не менее, Ла Меттри, не делает выбора между атеизмом и религией. В одном месте он даже говорит, что не подвергает сомнению существование божества. Но в этом заявлении можно увидеть лишь военную хитрость: он отступает с занятой позиции, чтобы напасть на врага с другого фланга или с тыла.

Существование божества — чисто теоретическая истина, так как этим допущением вовсе не оправдывается необходимость какого-либо культа. На человеческую практику, следовательно, признание бога, деизм, влиять не может. Ведь богатейший опыт доказывает, что религия вовсе не влечет за собой честности, а атеизм ее не исключает.

Кто знает, впрочем, — переходит снова в нападение Ла Меттри, — не содержится ли объяснение существования человека в самом его существовании? Не появился ли он случайно на поверхности земли, подобно грибам или лишайнику, покрывающему старые стены? Но зачем блуждать в бесконечности, заранее зная, что начало начал нашему познанию совершенно недоступно! Для нашего спокойствия безразлично, вечна или сотворена материя, есть бог или его нет.

Все доказательства бытия божия являются лишь скучными повторениями, нагрождением болтовни; они не только не подрывают основ атеизма, но лишь укрепляют их. И здесь Ла Меттри разбивает доказательство бытия божия от целесообразности, якобы царящей в мире. В частности, он возражает Дидро, стоящему еще в своих «Философских мыслях» на точке зрения деизма и аргументировавшему против атеизма.

Причины, скрытые в неизвестных глубинах природы, могли произвести все. Полип, разрезанный на части, содержит в самом себе причины, которые дают самостоятельную жизнь его частям. Почему же не предположить существование таких физических причин, «которыми все создано, и с которыми вся цепь явлений вселенной столь непрерывно и необходимо связана, что ничто происходящее не может не произойти?». Ведь только незнание этих причин и заставило людей прибегнуть к богу, который не существует даже, как фантазия, как говорил некий автор (сам Ла Меттри в «Естественной истории души»). Уничтожая таким путем случай, мы вовсе не доказываем наличие верховного существа: может существовать нечто иное — не случай и не бог, а именно природа. Изучение природы, следовательно, и приводит к неверию, как это доказывает образ мыслей всех наиболее удачливых естествоиспытателей.

И не даром Ла Меттри придает такое огромное, такое исключительное значение изучению природы, естествознанию. В одних только положительных науках, столь пренебрегаемых в его время, действительно можно было найти ключи к дверям истины.

«Тяжесть вселенной» не только не сокрушит истинного атеиста, но даже и не поколеблет его, — отвечает он Дидро. Все эти избитые указания на присутствие творца убедительны только для ограниченных и самонадеянных людей. Послушайте естествоиспытателей! Они скажут вам, что те же самые причины, которые руками химика и вследствие случайности различных соединений создали первое зеркало, в руках природы создали чистую воду, служащую зеркалом простой пастушке. Они вам скажут, что движение, сохраняющее мир, могло и создать его; что каждое тело занимает то место, какое назначено ему природой; что воздух должен был окружить землю на том же основании, на каком железо и другие металлы являются плодом ее чрева; что солнце есть такое же естественное произведение, как и электричество; что оно в такой же мере не было создано, чтобы согревать землю и ее обитателей, которых оно иногда сжигает, в какой дождь не был создан для произрастания семян, которые он часто портит; что зеркало и вода, как все гладкие тела, обладающие способностью отражать, не были созданы, чтобы в них смотрелись… Наконец, скажут они вам еще, очень возможно, что Лукреций, врач Лами и все древние и новые эпикурейцы были правы, когда говорили, что глаз видит лишь потому, что он организован именно так, а не иначе, и находится именно на соответствующем месте и что поскольку даны одни и те же законы движения, которым следует природа в зарождении и развитии тел, было невозможно, чтобы этот чудесный орган был устроен иначе и находился на другом месте.

Приведя эти доводы в пользу атеизма, Ла Меттри говорит, что сам он окончательного решения не выносит. Но это решение он тут же заставляет вынести своего друга-француза, такого же скептика, как и он сам. «Правда, — сказал этот друг, — за и против не должно беспокоить душу философа, который видит, что ничто не доказано с такой ясностью, какая нужна, чтобы вызвать безоговорочное признание… Однако, человечество не будет счастливым, если оно не будет атеистичным… Если бы атеизм был всеобщим явлением, то все ростки религии были бы тогда уничтожены и искоренены. Не стало бы больше богословских войн, исчезли бы солдаты религии, — страшные солдаты! — природа, отравленная священным ядом, вновь обрела бы свои права и свою чистоту».

Мы не будем останавливаться на мелких философских произведениях Ла Меттри, хотя и в них, особенно в «Системе Эпикура», проводится та же антирелигиозная линия. Но его «Анти-Сенека, или рассуждение о счастьи», представляет собою крупное по своему значению произведение. В нем наш философ выступает смелым до дерзости врагом традиционной, следовательно, христианской морали и закладывает основы теории новой утилитарной (основанной на принципе пользы) нравственности, развитой позднее Гельвецием и оказавшей большое влияние на первых социалистов XIX века.

Маутнер говорит, что для Франции середины XVIII столетия «Анти-Сенека» было в высшей степени безнравственным произведением. Свободные мыслители, боровшиеся там против господствующей религии, стремились всеми силами доказать, что христианское нравственное учение они разделяют и что это учение вовсе не связано зависимостью с церковью. «Добродетель» воспевалась ими на все лады и даже во время террора кровь проливалась во имя добродетели. А тут вдруг выступает человек, который это понятие добродетели высмеивает и развенчивает.

В самом деле, понятие добродетели и противопоставление ее пороку, по Ла Меттри, вытекает из общественной пользы, а вовсе не присуще человеку. Без воспитания добродетельных людей вовсе не было бы. Воспитание завело людей, как мы заводим часы. «Необходимость жизненных связей и вызвала учреждение добродетелей и пороков, которые имеют свое начало, следовательно, в политических (мы сказали бы социальных) обстоятельствах. Ибо без них, без этого твердого, хотя и воображаемого, основания, все общественное здание не выдержало бы и развалилось».

Сама по себе добродетель — пустое слово, она приобретает смысл лишь в отношении общества. Люди ее совершенно не ценили бы, если б она не давала материальных преимуществ тем, которые с ее помощью возвышаются в жизни. «Она — некрасивая старуха, за которой ухаживают ради драгоценностей, привешенных к ее ушам, или ради ее денег, которые нужно приобрести. Таковы чары этой царицы мудреца (Сенеки), этой исключительной красавицы, этой богини стоиков» (христиан). В своих насмешках над добродетелью и прославляющими ее философами Ла Меттри неистощим.

Богословы приходят в ужас: что же будет, если нет в себе ни пороков, ни добродетелей, ни праведного, ни неправедного? Если все произвольно и создано людьми, то почему у людей, совершающих злые поступки, бывают угрызения совести?

Ла Меттри равнодушен к «декламациям невежд и фанатиков». Он наносит им новый удар, разоблачая истинную природу раскаяния, угрызения совести. Никакого нравственного закона, изначально заложенного в человеческую душу, не существует. Угрызения совести есть ничто иное, как неприятное воспоминание, берущая верх привычка детства. Это — старый предрасудок, злейший враг человека, всегда в нем присутствующий. «Другая религия — другие угрызения совести, другие времена — другие нравы». «Совесть, вызывающая раскаяние, — дочь предрассудков». Все это подробно, и порой остороумно доказано. И к этому присоединяется еще красноречивая защита преступника, множество мыслей смелых и глубоко человечных.

Надо думать о теле, прежде чем думать о душе, — таков один из выводов анти-христианской морали Ла Меттри. — Надо подражать природе, которая сотворила сначала тело. И может ли быть более надежный руководитель? Не значит ли это одновременно следовать инстинкту человека и животных? Больше того, надо культивировать свою душу лишь для того, чтобы больше удобств доставить телу.

Многих возмутит мой образ мыслей, — говорит Ла Меттри, — особенно в вопросах добродетели и угрызений совести. Но пусть эти рабы традиций и суеверий знают, что я презираю предрассудки и всех врагов философии. «Богословы — судьи философов? Какая жалость! Это значит стремиться к воцарению предрассудков и варварства. Наоборот, взнуздать этих наглых зверей, уменьшить их власть — они довольно узурпировали ее! — вот единственное средство обеспечить развитие литературы и процветание государств. Невежество сначала принимает их и в конце-концов разрушает».

К этим мыслям Ла Меттри возвращается и во «Вступительном слове» к своим философским произведениям.

Все усилия, какие были сделаны, чтобы согласовать философию с традиционной моралью и богословие (религию) с разумом, были напрасными и фривольными. Мораль — произвольный плод политики. Она была создана для безопасности общества. Люди — непослушные животные, трудно укротимые; они стремятся, ни на что не взирая, к собственному благополучию. Люди, возглавлявшие общество, «призвали религию на помощь правилам и законам, слишком разумным, чтобы пользоваться абсолютным авторитом над порывистым воображением мятежного и своевольного народа». Таковы, по Ла Меттри, роль и назначение религии. «И вскоре она была окружена всей этой толпой, которая с разинутым ртом и ошарашенным видом слушает всяческие чудесные сказки. И — о, чудо! — эти сказки сдерживают ее тем лучше, чем меньше она их понимает».

К двойной узде морали и религии благоразумно была прибавлена третья — казни. Все это орудия политики и, следовательно, к «истинной» философии никакого отношения не имеют. Та мораль, которой занимается философия, мораль природы, диаметрально противоположна религиозной. Философия занимается истиной, тогда как религия убеждает во лжи. Людей так легко обмануть. И их без труда убедили, что «немного организованной грязи может получить бессмертие».

Но Ла Меттри в своем атеизме стремится не перейти границ «политики» со всеми ее подсобными областями. Самое важное для него — добиться для философии полной и неограниченной свободы исследования. Он готов за это предать народ, это легковерное и суеверное стадо, во власть господствующих, во власть обманщиков. Потому что он еще не видел, как и большинство самых просвещенных его современников, всех возможностей, скрытых в народе. Народ, ведь, не читает философских книг и не понимает рассуждений. Материалисты сколько угодно могут доказывать ему, что люди — машины. Он этому никогда не поверит. «Тот же самый инстинкт, который заставляет его жить, дает ему достаточно тщеславия, чтобы верить, что душа его бессмертна, и он слишком безумен и невежествен, чтобы когда-либо пренебречь этим тщеславием».

В своих уступках он заходит так далеко, что договаривается до признания за религией относительной пользы. «Если хотите, — обращается он к сторонникам религии, — мы вам уступим в том, что все ваши выдумки о палачах загробной жизни уменьшают работу палачей земных». Он от лица всех философов согласен «аплодировать законам, нравам и даже религии», лишь бы добиться той свободы, без которой прогресс невозможен.

Отвратительно! Не правда ли? И вполне возможно, что доля лицемерия, обусловленного приближенностью к королю-философу, в этих заявлениях имеется. Но все же это совмещение решительного отрицания в вопросах религии, морали и философии с подхалимством, с преклонением перед действительностью у Ла Меттри, у Вольтера и у многих других ранних просветителей было явлением закономерным и психологически понятным. Как мы говорили уже, они были одиночками, у них почти не было соратников, а один в поле не воин. Темпераментный Ла Меттри легко впадал в крайности. В данном случае тоже одно из его увлечений темой. Но мы были бы к нему несправедливы, если бы на этом его падении и остановились.

Субъективно он мог делать все уступки действительности, объективно же эти уступки никакой роли не играли. Его бесчисленные читатели и последователи совершенно не интересовались этой изнанкой его теорий. Они жадно впитывали в себя только их лицо. Многие из них, подобно нам, досадливо морщились, читая его неумеренные восхваления философствующего капрала на троне и славословия палачам и виселицам, но в то же время рукоплескали ему, когда он поворачивался своим лицом материалиста и атеиста к общему врагу и забывал о своей спине «придворного чтеца». Враги же Ла Меттри, — а у него была, как он говорит, «целая армия врагов, составленная, подобно собранию генеральных штатов, из дворянства, третьего сословия и духовенства», — не переставали скрежетать зубами, даже когда он признавал всю законность их существования.