Атеизм

История атеизма

2. Дидро и Энциклопедия.

Вольтер был самым типичным представителем просветительного движения, отражавшим в своей исключительно одаренной личности и в своей замечательно многообразной литературной деятельности все положительные и отрицательные черты своего класса. Он угождал всем и не угодил, может быть, отчасти даже против собственной воли, лишь тем, кого можно было удовлетворить, только бросив в костер его самого с всеми его произведениями. Его бесчисленные противоречия, падения в грязь, подъемы к небу, зигзаги и скачки, образуют такую пестроту, что рассматриваемый издали он кажется неопределенным, неярким, серым, каким-то универсальным лавочником. Совсем иным представляется нам его соперник, если не по славе, то по влиянию и значению — Дени Дидро (1713—1784).

Кто-то из больших литературных критиков Франции, сопоставляя эти две славы века и сравнивая личный характер их, назвал Дидро «пламенным» (flamboyant), a Вольтера «тусклым» (grisâtre), и в некоторых отношениях так оно и есть, хотя Вольтер только и делал, что выпячивал свою личность и свой талант, а Дидро с пренебрежением гения никогда не думал о личной славе. Дидро, как рассказывали о нем, всегда был проникнут убеждениям ,что дело вовсе не в том, была ли написана вещь им самим и вышла ли она в свет под его именем, а в том, чтобы она была вообще написана и написана хорошо. Поэтому легкое перо его поставило не одну сотню ярких страниц в написанные другими книги, порой усиливая известность тех, кто вовсе ее не заслуживал, но гораздо чаще только содействуя общему делу — борьбе с религией и абсолютизмом.

Вольтер и Дидро — оба была вождями предреволюционного общественного движения. Но Вольтер с полным сознанием своего значения носил жезл фельдмаршала и требовал почестей и признания, тогда как Дидро заслуживал свои эполеты в самом огне битв. «Философия — это я» — точно говорил Вольтер, перефразируя абсолютистское словечко Людовика XIV. Он издалека направлял ход сражения и часто не знал своей армии и не понимал стратегических задач, стоявших перед ней, потому что по своему общественному положению и по своим взглядам он принадлежал к верхушкам буржуазии, заинтересованным только в реформе, тогда как «армия» просветителей в своем большинстве отражала стремления низов, ближе стояла к народу и неудержимо тяготела к революции. А Дидро был плоть от плоти и кровь от крови этого народа. Сын ремесленника, ножевщика, он всю свою жизнь остается на нижних ступеньках социальной лестницы не потому, чтобы не мог подняться выше, но потому что не чувствует притягательной силы богатства и почестей. Он не может оторваться от народа и не хочет. Кроме того, он по темпераменту был революционером и, благодаря этому именно, оказывал непреодолимое влияние на окружающих его, захваченных революционной атмосферой второй половины века. «Героизм смелости и страсти», — сказано было о преобладающем в нем. «Он несет XVIII век на своих плечах, как ветхий Атлас нес земной шар». Он — «первый крик Французской республики». «Он был истым революционером: на трибуне он затмил бы Мирабо и Дантона, ибо, когда он разгорался идейной страстью, он обладал всем величием грозы». Эти выражения принадлежат человеку, враждебному революции {Arsène Houssaye. «Histoire du 41-me fauteuil de l'Académie française», P. 1849 p. p. 167—169.}. Историки, отнюдь не принадлежащие к поклонникам энциклопедистов и отрицающие за Дидро его литературное и философское значение, тем не менее, воздают ему должное, как вождю. «Его роль была значительнее, чем его творчество. — говорит Эмиль Фагэ {«Dix-huitiéme siècle», 1890, p. 336.}. — Благодаря своей неутомимой деятельности, благодаря ценным и почти неоценимым качествам своего характера и сердца, он занимал очень большое место среди современников; он связывал и объединял умы и характеры наиболее несходные и порой наиболее несговорчивые, и никто более его не был рожден для роли редактора партийного органа… Он наполнил свой век громкими подвигами смелости, скандала и шумом литературных выступлений. Пламя и грохот кузницы были его родной стихией. Он расширил тихую мастерскую своего отца и выделывал гораздо больше ножей, чем он, и ножей не таких безобидных. То был неугомонный работник, которого труд опьянял»…

Если таковы отзывы о Дидро людей, враждебно настроенных к общественному движению, которое он представлял, то нетрудно представить себе, с каким энтузиазмом должны говорить о нем те, кто открыто признает свое духовное родство с ним и с его эпохой. Мы позволим себе привести еще один такой отзыв, устанавливающий не только черты его характера, но и истинное место его в великой философской битве.

«Дидро — самый удивительный человек своего века и один из самых совершенных и восхитительных умов, которые когда-либо существовали. Никогда не бывало еще в мире натуры более богатой, более одаренной, более открытой для всех зародышей и более плодовитой; ума более творческого; энциклопедической способности столь активной и животворящей и столь чудовищно всеобъемлющей, чем его. Он охватывает все, одухотворяет все и, подобно вулкану в потоках пламени, мечет во все стороны свои сверкающие мысли…». «Дидро вдувает пламя в XVIII век. Он не только сын ремесленника, плебей и демократ, который всегда хранил память о невзгодах своей молодости, который стремился просветить сволочь, бичуемую Вольтером, который возвысил физический труд и хотел научиться всем ремеслам, чтобы со знанием дела говорить о них в Энциклопедии, который высказывал относительно человеческой солидарности и принципа авторитета в политике, о монархической наследственности, об опасности постоянных армий, о социальном обеспечении и налогах взгляды, совпадающие со взглядами самой передовой демократии, но он также и революционер, которого 93 год имел право провозгласить одним из своих предшественников» {A. Collignon. «Diderot, sa vie, ses oeuvres, sa correspondance», 2-me éd. P. p. p. VIII, 103.}.

Мы видели уже, какую роль в начале философской битвы сыграла Энциклопедия. Это был, как сказано, штаб организующейся армии. И начальником этого штаба был именно Дидро. Затеявши свое грандиозное литературное предприятие сначала, может быть, исключительно ради заработка, он вскоре уясняет себе все его общественное значение и с этого момента живет почти исключительно им одним. Смело можно сказать, что без Дидро Энциклопедии не существовало бы, но также смело можно сказать, что без Энциклопедии и Дидро был бы не тем, чем он был. Очень возможно, что «без Энциклопедии, которая заглушала его воображение, он был бы Янусом романа», как говорит Уссэ, то-есть прославился бы в области чистой литературы. Но можно ли об этом жалеть?

Философ-материалист эпохи революции и начала XIX века Кабанис назвал организовавшееся вокруг Дидро общество энциклопедистов священным союзом против фанатизма и тирании. «Польза, доставленная трудами этого общества, — говорит он {Кабанис. «Отношение между физическою и нравственною природою человека», СПБ., 1865; Т. I, стр. 70.}, — вышла за пределы охваченных им предметов и, может быть, превзошла его ожидания; рассеянием предрассудков, отравлявших источник всех добродетелей или служивших для них шатким основанием, оно приготовило царство истинной нравственности; разбив смелою рукою цепи, сковывавшие мысль, оно приготовило освобождение человеческого рода».

Вначале такие грандиозные задачи не стояли ни перед Дидро, ни перед другим редактором Энциклопедии Д'Аламбером. Они просто хотели дать научную сводку всех успехов культуры и знаний своего времени. Если они и имели в виду задачу просветительную вообще, то эта задача в их намерении была совершенно лишена наступательных тенденций. Боевой характер Энциклопедии придали обстоятельства. Среди этих обстоятельств нужно на первое место поставить вражду духовенства всех толков ко всему, что не носило на себе их печати. При наличии этой вражды и вытекавших из нее гонений, бродившие неорганизованно оппозиционные настроения концентируются вокруг предприятия, оказавшегося в центре общественного внимания. И затем уже Энциклопедия становится органом движения, отражая в своем содержании все его этапы. «Ее развитие, — говорит И. К. Луппол, автор наиболее современной биографии Дидро {«Дени Дидро. Очерки жизни и мировоззрения». «Новая Москва», 1924, стр. 34: Ограничиваясь изложением взглядов Дидро в религиозной области, мы отсылаем читателя для полного знакомства с ним к этой превосходной книге.} — развитие буржуазии; ее тон, сначала неуверенный осторожный, затем резкий и требовательный — тон третьего сословия; ее тактика, полная уловок, — маневрирование вождей и первых партизанов, выбирающих лучшие позиции; ее борьба — борьба с переменным успехом только еще создающейся армии; ее победа — всесокрушающая победа молодой буржуазии над старым противником, дворянством и духовенством; наконец, ее, часто скрытый, атеизм и материализм — путь, указанный на много десятилетий вперед «четвертому сословию», пролетариату».

Первые два тома Энциклопедии, вышедшие в 1751—52 г.г., вызвали ожесточенные нападки клерикалов и правительственную репрессию. На эти томы было наложено запрещение, а Дидро, под страхом тюремного заключения, был вынужден передать все рукописи и материалы для следующих томов в руки своих злейших врагов иезуитов, которые пытались таким способом овладеть предприятием. Однако, эта попытка потерпела позорнейшее фиаско. Как рассказывает Гримм, отбирая бумаги Дидро, враги забыли захватить его голову и его гений; они позабыли спросить у него ключ к множеству статей, которых они не могли не только понять, но даже просто прочесть. И правительство, не без влияния стоявшей на стороне энциклопедистов любовницы короля m-me Шатору, позволило прежним редакторам снова взяться за дело. В 1753 г. выходит третий том и затем, без перерыва в течение ближайших четырех лет, выходят еще четыре тома. Число подписчиков и вообще друзей Энциклопедии возрастало со стремительной быстротой. Энциклопедисты, окруженные всеобщим сочувствием, чувствовали себя силой, и бешеные нападки врагов не заставляли их, как прежде, быть чрезмерно осторожными. С каждым новым томом они становились все смелее.

Эта смелость, впрочем, была весьма относительна. По самому своему характеру издание не могло позволить себе особенного вольнодумства и для выражения своих истинных взглядов авторы должны были прибегать к окольным путям, к намекам, к хитрым обходам, имеющим целью сбить со следа врагов. Их расчет при этом основывался на том, что читатели окажутся более понятливыми, чем все официальные и неофициальные цензоры, и оценят по истинному достоинству тот хлам, которым они должны были заполнять множество страниц. «Без сомнения, у нас есть плохие статьи по теологии и метафизике, — писал Д'Аламбер Вольтеру, — но, имея цензорами богословов и при королевской привилегии, попробуйте-ка вывернуться иначе. Но зато у нас есть другие статьи, меньше бросающиеся в глаза, в которых все это исправлено. Время научит различать то, что мы думали, от того, что мы писали».

Дидро, впрочем, не особенно полагается на время и в обширной статье «Энциклопедия» еще в 1755 году дал своим читателям прямое указание, как отыскивать правду. В этой статье он говорит: «Всякий раз, как какой-нибудь национальный предрассудок требует почтительного к себе отношения, в посвященной ему статье следует излагать его почтительно и со всей его свитой правдоподобия и привлекательности, но в то же время нужно ниспровергнуть это прогнившее здание, рассеять эту ничтожную кучу пыли, делая ссылки на такие статьи, в которых прочные принципы служат основанием для противоположных истин. Этот способ открывать людям глаза на обман действует очень быстро на здравые умы и непогрешимо, без всяких неприятных последствий, потихоньку и без шума производит переворот во взглядах. Это — искусство молчаливо делать самые сильные выводы. Если подобные ссылки, содержащие подтверждения и опровержения, заблаговременно и с ловкостью подготовлены, они дадут Энциклопедии характер издания, изменяющего господствующие взгляды».

Так, действительно, Дидро и его сотрудники поступали. И читатели, предупрежденные заблаговременно, не удивлялись, когда, например, в статье «Христианство» доказывалась божественность Иисуса христа, но, следуя даному рецепту, искали и находили в других статьях решительное опровержение этой догмы; или, когда в статье «Душа» доказывалось бессмертие, они знали, что опровержение этого надо искать в статье, трактующей о рождении. Но то, что было понятно для читателей-друзей, должно ведь, было быть понятным и читателям-врагам? На этот счет нас просвещает Нэжон в своих «Мемуарах о жизни и сочинениях Дидро». Конечно, — говорит он, — в то время было более, чем безрассудно, открывать всем и каждому подобный секрет, «но враги Энциклопедии или, правильнее, враги Дидро и Д'Аламбера были еще более глупы, чем злы, а этим все сказано. Большинство из них не были знакомы с этим любопытным, но и очень нескромным местом, а те, которые его прочли, не сумели сделать из него самых естественных и самых ближайших выводов {«Mémoires historiques et philosophiques sur la vie et les ouvrages de D. Diderot». Paris, 1821, p. 112.}. Но так, конечно, было только сначала. Разрушительные тенденции Энциклопедии не могли укрыться от подозрительных взоров, и с каждым новым томом ненависть росла и усиливалась.

О выходом седьмого тома давно угрожавшая катастрофа, наконец, разразилась. В этом томе была помещена статья Д'Аламбера о Женеве, в которой он расхваливал социанианских женевских пасторов и указывал, что их неверие в божественность христа, в таинства католической веры и в вечные мучения имеет своим естественным следствием простоту образа жизни, нравственную чистоту и терпимость. Удар был направлен против французского духовенства и вызвал с его стороны взрыв самой дикой ненависти. Статьей, между прочим, остались недовольны и женевские пасторы, потому что, и в самом деле, то, что Д'Аламбер выставлял как их достоинства, с точки зрения всякой религии было страшным недостатком. Но и вообще говоря, эта статья для того времени была очень смела и достаточно явно восхваляла безбожие, так что даже некоторые участники философского движения находили ее несвоевременной.

Не одна Энциклопедия, конечно, вызывала недовольство защитников старого порядка. Одна за другой выходили другие книги и брошюры, поддерживавшие направленный Энциклопедией огонь против религии и духовенства. Так, в 1756 году особенное внимание обратили на себя и подверглись преследованию «Христиада, или обретенный рай, служащая продолжением Рая Мильтона» и «Толковый анализ Бейля». В первый из них жизнь Иисуса христа трактовалась, как роман, во второй были изложены в общедоступной форме положения пирронизма (скептицизма) и отрицания религии; здесь «как бы в одной чаше» подносился весь яд неверия. Обе книги были сожжены рукой палача. Но воплотившийся в них дух сжечь было нельзя. В дни карнавала того же года парижская публика выразила свое презрение к духовенству тем, что стала одеваться в костюмы епископов, аббатов, монахов и монахинь. Нетрудно представить себе, какие речи при этом держались и какие шуточки отпускались по адресу «служителей божьих».

Совершенное в январе 1753 г. Дамьеном покушение на жизнь короля подлило масла в огонь. Духовенство, у которого у самого в этом деле рыльце было в пуху завопило, что это преступление вызвано «зловредными принципами, которые со времени ослабления веры овладели умами и толкали их к мятежу против государя и его законов». Правительственная реакция не щадила и парламенты за их упорную защиту своих узких привилегий, но главным объектом ее ударов был «философский дух». Королевский декрет (16 апреля 1757 года) угрожал смертной казнью не только всем сочинителям книг, «имеющих ввиду нападения на религию, покушение на нашу власть или стремление нарушить порядок и спокойствие», но также и распространителям их, типографам, книгопродавцам, разносчикам и т. д. Смертных казней в результате прямого применения этого закона, правда, не последовало, — правительство боялось слишком возбуждать общественное мнение, — но изгнание, галеры и другие наказания посыпались градом и преимущественно на типографов и книгопродавцев.

Последним проявлением дерзости, вызвавшим расправу с Энциклопедией, была знаменитая книга Гельвеция «О духе», вышедшая в 1758 году. Ее автор, приобретающий с этого момента громкую славу и выдвигающийся в первые ряды борцов, до того времени был известен лишь как очень богатый генеральный откупщик, как покровитель бедных писателей, как хозяин одного из наиболее посещаемых передовыми людьми «салонов». В течение многих лет втайне трудился он над своей книгой, побуждаемый отчасти честолюбием, желанием приобрести славу писателя, но, главным образом, вдохновляемый благородной мыслью помочь страждующему человечеству, открыв людям глаза на истинную природу человека, объяснив им происхождение морали и религии и указав им научно и объективно, как надлежит для всеобщего блага строить общественную и государственную жизнь. Хотя он выпускает свою книгу легально, запасшись «привилегией короля»; своего рода патентом или грамотой, и разрешением цензора и хотя о щекотливых вопросах он старается говорить в ней с осторожностью, она вызывает такой «дьявольский шум», какого до сих пор не делала ни одна книга. «О духе» подвергается немедленному запрещению, а затем ее судят и осуждают не только светские власти — государственный совет и парламент, но и духовные — Сорбонна, архиепископ парижский и даже римская инквизиция и сам наместник христов — римский папа. Раздавались голоса, требовавшие костра не только для богопротивной книги, но и для ее автора. Однако, путем лицемерия и унижений Гельвецию удалось уберечь свое грешное тело от пламени, которое должно было спасти его бессмертную душу. Он поплатился только потерей придворной должности и немилостью короля и его присных.

23 января 1759 года состоялось торжественное заседание парламента для суда над нечестивыми книгами. На скамье подсудимых мы видим: Энциклопедию, книгу Гельвеция «О духе», поэму Вольтера «Об естественной религии», «Подарок вольнодумцам», представляющий собою перепечатку «Философских мыслей» Дидро, и другие произведения, принадлежащие менее видным философам». Судят книги, т. е. судят идеи, судят философский дух. Это судилище — один из замечательнейших моментов в истории идей.

Королевский адвокат (прокурор) Омер Жоли де-Флери произносит обвинительную речь:

«Человечество трепещет, гражданин в тревоге; со всех сторон мы слышим, как раздаются стенания служителей церкви при виде стольких сочинений, которые распространяются и размножаются с единственной целью поколебать, если это возможно, основания нашей религии. Общество, государство и религия предстали теперь перед судом справедливости, чтобы принести ему свои жалобы». Он говорит о заговоре философов стремящихся поддержать материализм, уничтожить религию, внушить неповиновение, извратить нравственность и, обращаясь к судьям — «магистратам и христианам, защитникам законов и покровителям религии», требует «самых сильных мероприятий». «Не должна ли юстиция — восклицает этот королевский Цицерон — обнаружить всю свою строгость, взять в свои руки меч и поразить без различия всех писателей-святотатцев и мятежников, которых осуждает религия и от которых отрекается отечество?!».

Расматривая затем в отдельности преступные книги, королевский адвокат прежде всего останавливается на произведении Гельвеция, на этом «кодексе самых постыдных и гнусных страстей, восхвалении материализма и всего, что только может сказать неверие, чтобы внушить ненависть к христианству и католицизму».

Об Энциклопедии он говорит с еще большим пафосом. Это слишком известное произведение по своему назначению должно было бы быть сводкою всех знаний, а стало собранием всех заблуждений; его восхваляли, как самый лучший памятник национального гения, а между тем оно является только памятником национального позора. Правда, в статьях Энциклопедии относительно каждого предмета дается то, что можно сказать, за и что можно сказать против, но «когда дело идет о религии, о нравах, о светской власти, против всегда выражается с особой и подчеркнутой ясностью». Цитируя отдельные статьи, он указывает, что по утверждению авторов «способ поклонения истинному богу никогда не должен уклоняться от требований разума, потому что разум сотворен самим богом»; затем они хотят свободы совести и всеобщей терпимости; они, наконец, не признают, вопреки апостольскому поучению, что власть монархов происходит от бога, а сводят ее к насилию, либо к действительному или безмолвному договору между народами и их правителями. «Таково учение этих оракулов нечестия! Неблагодарные и мятежные дети, они не признают творца всех благ!».

Чего же заслуживают эти враги общества, государства и религии? Жоли де-Флери просто напоминает господам-магистратам, что их предшественники осуждали на самые страшные виды смертной казни, как преступников против божественного величества, тех авторов, которые сочиняли стихи против бога, его церкви и честных нравов.

Никто из авторов, однако, не пал жертвой беспощадного прокуроpa. Сожжены были только книги, да и те, как говорят, были сожжены лишь символически, т.-е. вместо них в костер, разложенный у главной лестницы парламента по всем правилам инквизиции, в самой торжественной обстановке, палачом были брошены кипы ненужных бумаг. И то не всех обвиняемых постигла эта «страшная» кара. Энциклопедия была наказана менее сурово: в виду ее обширности, дело о ней передано на рассмотрение особой комиссии из попов и адвокатов, труды которой так и остались неизвестными; постановлением же государственного совета привилегия короля была аннулирована и продажа вышедших и имеющих выйти томов была запрещена, при чем эта мера мотивировалась тем, что «польза, приносимая (Энциклопедией) искусству и науке, совершенно не соответствует вреду, приносимому религии и нравственности».

В связи с этой бурей преследований, продолжающейся несколько месяцев, Дидро пришлось пережить много тяжелого. Не говоря уже о той травле, которая была поднята против него и которая сама по себе не могла оставить равнодушным такого человека, как он, не говоря об официальных преследованиях, он сталкивается с такими явлениями, как измена Руссо общему делу и дезертирство из Энциклопедии Д'Аламбера. Последнее, пожалуй, было всего тяжелее, так как оно не только задевало его личные чувства, но и грозило гибелью самому делу его жизни.

Истинным мотивом, по которому Д'Аламбер в минуты опасности покинул Энциклопедию и своего друга, было не столько неудовлетворенность гонораром и не задетое чем-то самолюбие, сколько упадок духа перед трудностями предприятия и страх преследований. В письме к Вольтеру, написанном за несколько месяцев до его ухода из Энциклопедии, он говорил: «Да, конечно, Энциклопедия стала работой необходимой и совершенствуется по мере выхода в свет; но окончить ее стало невозможным в нашей проклятой стране. Брошюры, пасквили против нее — все это пустяки. Но представьте себе, что появляются памфлеты, напечатанные по приказанию свыше… Одна жестокая сатира была прислала издателю периодического листка из Версаля (резиденция короля) с приказанием ее напечатать… Вы понимаете, что если сегодня подобные вещи печатаются по особому приказанию власть имущих, то дело на этом не остановится. Это ведь называется собирать дрова для седьмого тома, чтобы нас кинуть в огонь при восьмом… Мое мнение, что нужно бросить Энциклопедию и ждать времени более благоприятного (которое, может быть, никогда не настанет), чтобы ее продолжать». «Я измучен, — говорит он еще, — оскорблениями и придирками всякого рода, которые навлекло на нас это предприятие. Злобные и даже гнусные сатиры, которые печатаются против нас и которые не только дозволяются, но и поощряются, одобряются и даже заказываются теми, в чьих руках власть, проповеди, или правильнее сказать, удары в набат, раздающиеся против нас в Версали в присутствии короля, без всякого протеста с чьей-либо стороны; новые невыносимые стеснения, налагаемые на Энциклопедию назначением таких новых цензоров, которые нелепы и несговорчивы в самой высшей степени, — все эти причины вместе с некоторыми другими вынуждают меня отказаться от этого проклятого предприятия».

После процесса, вчиненного Энциклопедии, исцелить Д'Аламбера от его паники уже ничто не могло: ни упреки Вольтера за отступление перед «гадиной», ни призывы Дидро к его чувствам дружбы и солидарности. «Спасительный страх костра» оказался сильнее всего.

А парламент совершенно серьезно задумывался об этой единственно радикальной мере спасения религии. Один из советников при всеобщем сочувствии других магистратов в публичном заседании заявил: «Довольно сжигалось философских книг, пора сжигать самих философов».

В конце-концов на точку зрения Д'Аламбера встал и Вольтер и не раз серьезно уговаривал Дидро покинуть Францию и в Голландии продолжать свое издание, или же последовать приглашению Екатерины II, либеральствовавшей после своего вступления на престол (1762), и перекочевать под ее высокое покровительство в далекую и варварскую Россию.

Отвечая Вольтеру, Дидро всякий раз с удивительным мужеством и преданностью своему делу отклоняет подобные предложения. В этих письмах мы видим славного энциклопедиста во всем его величии.

«Покинуть предприятие, значит показать спину врагу в разгар сражения и сделать именно то, чего желают преследующие нас негодяи. Если бы вы знали, какую радость проявили они, узнав о дезертирстве Д'Аламбера, и на какие хитрости пускаются они, чтобы помешать ему вернуться!.. — Что же нам делать? То, что подобает мужественным людям: презирать наших врагов, наносить им удары и пользоваться, как и прежде, глупостью наших цензоров».

В другом письме Дидро сообщает Вольтеру, что, несмотря на все запрещения, работа над Энциклопедией тайно продолжается {Запрещение Энциклопедии осталось на бумаге. С осени 1759 года пятьдесят наборщиков вновь приступили к делу и застучали печатные станки. Правительство, среди исполнителей которого были люди, сочувствовавшие энциклопедистам и всячески помогавшие им, после многих хлопот со стороны Дидро и типографов согласились смотреть сквозь пальцы на нарушение постановления при условии, что остальные темы Энциклопедии выйдут за надлежащей цензурой и сразу и с ложным указанием места издания. Этому в значительной степени содействовали нелады между правительством и духовенством в тот момент.}. Отказываясь вследствие этого эмигрировать, он прибавляет: «… Не думайте, что опасности, которым я подвергаюсь, работая среди варваров, делают меня малодушным. Наш девиз: без пощады по отношению ко всем суеверным, фанатикам, невеждам, сумасшедшим, злодеям и тиранам, и я надеюсь, что вы не в одном месте нашего труда увидите это. И разве даром мы называемся философами? Как! Ложь будет иметь своих мучеников; а истина будет проповедываться только трусами? В моих братьях мне больше всего нравится, что почти все они объединены не столько ненавистью и презрением к той, кого вы назвали гадиной, сколько любовью к истине: чувством благодеяния себе подобным и вкусом истинного, благого, и прекрасного…».

В 1765 году последние десять томов Энциклопедии, в которых непосредственно участвовал Дидро, были, наконец, выпущены и тайно стали раздаваться подписчикам {Все издание состояло из семнадцати томов текста и одинадцати томов таблиц; в 1776—77 г.г. вышли еще пять дополнительных томов, составленных без участия Дидро.}. Неутомимый и мужественный редактор мог воскликнуть, подобно мореплавателям, близким к цели многолетних странствований: «Земля! Земля!». Но испытания, связанные с его грандиозным делом, не кончились: Энциклопедия снова подвергается запрещению, и опасность преследований за завершенный труд висит над его головой. Силы реакции вновь ополчаются на философов. Во главе их, как и до сих пор, идет духовенство, хотя и ослабленное недавним изгнанием иезуитов из Франции, но по-прежнему нетерпимое и кровожадное.

Философы, освобожденные, по выражению Вольтера, от иезуитских лисиц, были отданы во власть янсенистских волков. Эти волки в лице общего собрания духовенства писали в августе 1765 года: «Множество дерзких писателей топчут ногами божеские и человеские законы. Наиболее священные истины помрачены, принципы монархии поколеблены. Ничто не уважается как в гражданской, так и в духовной сферах. Величие верховного существа и королей подверглось поношению… и нельзя скрывать от себя, что в отношении веры, нравов и даже государственного порядка дух века грозит революцией, предвещающею со всех сторон уничтожение и всеобщее разрушение». И затем осуждались все вышедшие в последнее время сочинения философов Гельвеция, Дидро, Руссо, Вольтера и т. д., при чем Энциклопедия называлась одной из первых. Книги сжигались все чаще, а 1 июля 1766 г. был казнен кавалер Ла-Барр и его останки были брошены в костер вместе с безбожными книгами.

Положение Дидро было критическим, и Вольтер снова обращается к нему с красноречивым увещанием ради собственного спасения и для блага дела покинуть пределы Франции.

И снова редким героизмом звучит ответ философа. «Я прекрасно знаю, — пишет он, — что свирепый зверь (янсенистский парламент), раз омочив свой язык в человеческой крови, не может уже без нее обойтись. Я прекрасно знаю, что этому зверю недостает пищи и, не имея больше иезуитов для пожирания, он набросится на философов. Я прекрасно знаю, что его взоры обращены на меня, и я буду, быть может, первым, кого он пожрет… Я прекрасно знаю, что один среди них свирепо заявил, что, сжигая на костре одни только книги, далеко не уйдешь. Я прекрасно знаю, что они убили ребенка (кавалера Ла-Барр)… Я прекрасно знаю, что мы опутаны неуловимой сетью, называющейся полицией, и что мы окружены доносчиками… Я прекрасно знаю, что, может быть, не пройдет и года, как я вспомню ваши советы и с горечью воскликну: о Солон, Солон!.. — Но какой будет моя жизнь, если я могу сохранить ее, лишь отказавшись от всего, что делает ее для меня ценной?».

Говоря об Энциклопедии и ее роли в развитии антирелигиозных идей, нельзя упускать из вида, как характера этого произведения — характера легального, открытого органа философской «партии», так и периода его выхода в свет, — периода организационного, отличающегося сравнительной робостью и недоговоренностью почти всех философских выступлений. Дидро в эти годы был безусловным и законченным атеистом сам и такими же были очень многие из его сотрудников. Но Энциклопедия, тем не менее, не проповедует прямого атеизма ни на одной из своих тысяч страниц. Но за то она является как бы опорной базой для тех, кто на собственный риск и страх выходил из общих рядов, чтобы сразиться с врагом своим индивидуальным оружием. Она утверждала рационализм и скептицизм, не доходя до полного материализма и открытого атеизма. А рационализм и скептицизм в общественной обстановке того времени были общей программой философского блока.