Атеизм

История атеизма

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

БОРЬБА С РЕЛИГИЕЙ И АТЕИЗМ В ЭПОХУ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

1. Борьба с религией в первый период революции (1789—1792).

«Философская битва» была выиграна. Последнее десятилетие перед революцией уже не представляет нам ярких выступлений и ожесточенных боев против религии в области идей. Философы уступили свое место на передовых позициях людям более, чем они, приспособленным воспользоваться на практике плодами их побед в теории. Оружие критики должно было превратиться в критику оружия.

Но если великие вожди Просвещения сошли физически с исторической арены, то их ученики и последователи не потерялись в великом хаосе социального кризиса и в меру своих сил продолжали дело борьбы с религией, в то же время и на других фронтах поддерживая борьбу нового порядка со старым. А борьба с религией тогда была не маловажным делом. Революционная буржуазия, разрушавшая старый порядок, в своей массе менее всего была склонна решительным ударом покончить с «предрассудками». Очень многие вожди и видные деятели революции были, прежде всего, практическими политиками и, как таковые, они твердо помнили, старую истину, что религия — испытанная узда для народных масс, всегда склонных к неповиновению и мятежу против господствующего меньшинства. Поэтому стремление к компромиссу с религией, и именно с католической религией, характеризует целый ряд крайне важных «революционных» мероприятий в первый период революции.

Этот первый период революции — период конституционной монархии — замечателен тем, что главную роль в политической жизни играют сливки третьего сословия, далекие от всякого желания уничтожить все основы старого порядка. Они чувствуют себя ближе к дворянству и духовенству, чем к тем народным низам, — тогдашнему пролетариату, крестьянству и мелкой буржуазии, — кровавыми жертвами которых был куплен переворот. Все эти дельцы, адвокаты, крупные чиновники и обеспеченные ученые и литераторы, составлявшие большинство первого Национального собрания (Конституанты, Учредительного собрания), были охвачены паническим страхом перед все растущей сознательностью масс, и их политические мероприятия, вся общая линия их поведения в революции определяется этим страхом. Сильная власть с послушным им королем во главе и лишение мятежных низов права на участие в политической жизни, — вот главные стремления этих «революционеров». Их борьба направлена не столько против королевского абсолютизма и реакционных поползновений высшего дворянства и духовенства, светской и духовной аристократии, сколько против мелкой буржуазии, пролетариата и необеспеченной интеллигенции, толкаемых своим социальным положением к захвату власти в ущерб интересам высших слоев.

Поэтому Учредительное собрание отнюдь не враждебно к религии, оно даже склонно ее защищать. Его политика по отношению к католическому духовенству, бывшему одной из главных основ сословной монархии, полна лицемерия и двойственности. С одной стороны, оно заинтересовано в уничтожении социальной мощи духовенства, как сословия, в лишении его тех привилегий и экономических преимуществ, которые являлись узами, прочно привязывавшими церковь к старому режиму, в умалении его влияния на народные низы, но, с другой стороны, оно трезво учитывает всю ту огромную пользу, которую можно извлечь из роли церкви в народной жизни, и оно стремится привязать эти силу к революции, к новому государству, т.-е. в конечном итоге к себе, к новому привилегированному правящему меньшинству.

Такого рода политика чрезвычайно облегчается религиозностью французского народа и его относительно низким духовным развитием. Антирелигиозные семена, заброшенные философами, не смогли проникнуть глубоко в эту народную целину. Они дали ростки и принесли заметные плоды неверия, главным образом, в умах интеллигенции и вообще среди образованных людей. Но и здесь неверие крайнее, атеизм был достоянием немногих. И кроме того, этот атеизм в первый период революции даже у самых смелых и последовательных был учением тайным, редко исповедуемым открыто, и не сознавался ими, как учение политическое и социальное. Подавляющее же большинство деятелей периода Учредительного собрания в религиозных вопросах не шло дальше осторожного деизма Вольтера с его признанием необходимости для черни религии, как средства полицейского воздействия.

Духовенство, в свою очередь, сумело учесть те выгоды, какие представлял для него союз с новой социальной силой, и в своей значительной части в начале революции не проявило резко-реакционных стремлений. Надо и то принять во внимание, что по своему составу духовенство не было однородной массой, спаянной едиными общими всему сословию интересами. Рознь между верхушками духовенства, вербовавшимися почти исключительно из высшего дворянства и жившими в умопомрачительной роскоши, и его низами, происходившими из третьего сословия и получавшими довольно скудные доходы, давно ждала случая вырваться наружу. Первые события революции этот случай представили. Измена большинства членов духовного сословия Генеральных Штатов делу старого режима и присоединение их к третьему сословию, провозгласившему себя Национальным собранием, сыграли, как известно, большую роль в первые дни революции.

Примиренческое отношение к религии, таким образом, диктовалось не только умеренностью огромного большинства членов Учредительного собрания в их теоретическом отношении к религии, но также и главным образом практической необходимостью иметь духовенство на своей стороне в борьбе, с одной стороны, против королевской власти и поддерживавших ее верхушек двух первых сословий, и в борьбе против низов самого третьего сословия — с другой.

Ярче всего это примиренчество выступает в вопросе о церковных имуществах. Вопрос о них уже давно стоял в порядке дня, будучи выдвинут непрерывно переживавшимися страной финансовыми кризисами, и особенную остроту он получал именно теперь, так как предупреждение государственного банкротства было одним из главных — если не самым главным — лозунгом революционного движения. Прямым же путем к предупреждению банкротства была национализация феодальной и церковной собственности. Верный инстинкт класса, идущего во главе движения, заставлял третье сословие обратить свои взоры именно сюда, и во множестве наказов, составлявшихся в период выборов депутатов в Генеральные Штаты, требование обращения церковной собственности в собственность нации выставляется с особенной силой. Однако, лишь в немногих наказах идет речь об экспроприации церковных имуществ без выкупа. В большинстве их намечаются лишь робкие и предварительные шаги к этой действительно революционной мере. Выкуп или иная форма возмещения духовенству утраты им огромного источника экономического господства представляется наиболее целесообразным и справедливым. Часть духовенства, наименее заинтересованная в выгодах, получаемых от церковных имуществ, шла навстречу требованиям третьего сословия, несомненно надеясь, что государство вознаградит их за эту «жертву», назначив им содержание значительно большее, чем то, какое они имели при старом порядке и при засилии князей церкви.

Если бы Национальное собрание было предоставлено самому себе и не подталкивалось бы к более решительным мероприятиям растущим недовольством народных масс, выливавшимся в мятежные и самочинные действия, можно быть уверенным, что экспроприация феодальной и церковной собственности никогда не была бы доведена до конца. Но и при наличии этой непрерывно продолжающейся крестьянской революции собрание долго колеблется. Даже знаменитое заседание 4 августа 1789 года, в былые времена изображавшееся историками, как момент наивысшего национального подъема, когда привилегированные сословия добровольно отреклись от своих сословных прав, на самом деле протекает под знаком этих колебаний. Дворяне, делающие свой вынужденный красивый жест и отрекающиеся от привилегий, уже фактически исторгнутых от них вооруженной крестьянской рукой, и соперничающее с ними в благородстве духовенство, отказывающееся от взимания десятины, платить которую крестьянство уже перестало, на самом деле делают этот подарок нации под условием весьма солидного возмещения. «Все феодальные права, — говорил один из дворянских дарителей, — подлежат выкупу их общинами по справедливой оценке». Другой эту справедливую оценку определял весьма милостиво, как тридцатикратный годовой доход. И буржуазия радостно принимает дар, позволяющий с честью выйти из трудного положения за счет народных денег, и выражает свое преклонение перед «патриотическими добродетелями» дворян. Тот же телячий энтузиазм проявляют депутаты, когда один из епископов, членов собрания, от имени духовенства отрекаясь от десятины, с лицемерием поистине католическим потребовал, «чтобы выкупные платежи шли не в пользу духовных особ, а на благотворительные дела». Как будто в былые времена духовенство грабило народ не во имя благотворительности бедным, а ради удовлетворения собственной жадности!

Вопрос о церковных имуществах получил новый оборот, когда один из депутатов третьего сословия нашел в себе мужество с трибуны поделиться с собранием той простой и правильной мыслью, что церковные имущества принадлежат вовсе не духовенству, а нации (6 августа). Левая часть разразилась бурными аплодимсентами. Правые пытались в течение нескольких дней сопротивляться. Но в конце концов духовенство было вынуждено вновь разыграть благородную роль и отказалось (11 августа) от десятины без всякого вознаграждения.

Однако, лишением десятины духовенство, как сословие, еще не было обезоружено, и государство от этой меры экономически ничего не выигрывало. Нужно было овладеть земельными имуществами духовенства. Для того же, чтобы овладеть ими, нужно было преодолеть сопротивление гораздо более упорное и глубокое, чем то, с каким пришлось иметь дело при отмене десятины. И буржуазные революционеры долго колеблются, долго мудрят над тем, под каким соусом нарушить это «право собственности», то самое право, которое они провозгласили священным. Только в заседании 2 ноября и далеко не единогласно (568 голосами против 346) собрание вотировало конфискацию земельных и недвижимых церковных имуществ без выкупа.

Это была одна из самых замечательных парламентских побед третьего сословия над старым порядком, и день 2 ноября 1789 года заслуженно считается наиболее решительным днем во всей революции. Социальное значение этой экспроприации прекрасно выражается следующими словами Ж. Жореса: «Революционная распродажа церковных имуществ повлекла за собою тот имевший решающее значение результат, что она сокрушила политическое могущество сил старого режима, уничтожив их земельное могущество. Она усилила сельскую демократию и, употребив экспроприированные церковные и дворянские земельные владения на образование части крестьянской собственности, она придала крестьянской демократии мирской и современный характер» {Жан Жорес «История Великой Французской революции». Т. I. Учредительное-собрание, СПБ, издание Глаголева, стр. 387.}.

Но, как и все, даже самые решительные, победы буржуазной революции, эта победа полной не была. Духовенство было ею ослаблено, но тем не менее и после нее оно продолжало сохранять известную долю своего привилегированного положения в государстве. В самом деле, в декрете, уничтожавшем церковную собственность, одновременно провозглашалось, что нация принимает на себя «обязанность подобающим образом заботиться о доставлении средств для надобностей богослужения и для содержания священнослужителей». Это значило, что религия по-прежнему признавалась одним из устоев государства и что соответственно этому за духовенством оставалось право закономерного влияния на политическую жизнь. И любопытнее всего, что опасность такого положения вещей вовсе не была скрыта от большинства Учредительного собрания. Не говоря уже о том, что члены его хорошо знали своих просветителей и не скупились на утверждения, что они действуют согласно их заветам, на самом заседании 2 ноября в речах некоторых ораторов, хотя и робко, высказывались опасения, что духовенство может сохранить еще слишком большую власть над умами в ущерб светскому влиянию государства.

Уступчивость Учредительного собрания по отношению к религии и духовенству объясняется прежде всего социальным составом собрания. Среди членов его было немало вольнодумцев и даже атеистов, но их отрицательное отношение к религии на практике проявиться не могло, потому что в религии они с большей или меньшей ясностью усматривали такое социальное учреждение, которое может быть обращено, при наличии соответствующих предупредительных мер, на пользу желаемому ими общественному порядку. А этот общественный порядок, к которому они стремились, был, по существу, строем эксплоатации и обмана, строем угнетения и рабства народных масс. Конечно, если бы, вместо освященной традицией религии, им было предложено другое не менее действительное, но менее опасное для их собственного полновластия средство воспитывать массы в духе покорности и послушания, они ухватились бы за это средство обеими руками. Но такого средства пока не было, и католическую религию нужно было сохранить во что бы то ни стало. В этом главная причина половинчатости политики Учредительного собрания в религиозном вопросе. При наличии этой причины лишь совершенно второстепенную и подчиненную роль играет тот не раз отмечавшийся факт, что в политическом багаже деятелей первых периодов революции не имелось ясно формулированной теории об отделении церкви от государства.

Учредительное собрание в целом не хотело разрыва с религией, не стремилось к декатолизации или дехристианизации Франции. Подобные стремления могли появиться и действительно появились лишь много позже, когда к власти пришли в результате ожесточенной борьбы с верхушками буржуазии иные социальные силы.

Оставляя в стороне ряд второстепенных проявлений отмеченного союза революции с религией, мы остановимся на так называемом Гражданском положении о духовенстве (иначе гражданское устройство духовенства — lа constitution civile du clergé), являющемуся прямым продолжением политики прикрепления церкви к новому государству.

Буржуазия, опираясь на церковь, вознаграждая приличными окладами служащее ей духовенство, естественно хотела организовать его таким образом, чтобы иного господина кроме нее у духовенства не было. Церковь должна была быть национализирована. Священники делались чиновниками буржуазного государства. Мерами, расчищавшими путь к этому, были декреты, воспрещавшие существование корпораций, принимавших бесповоротные обеты, т.-е. воспрещавшие монашество. Этим сокращалась численность духовенства и облегчался надзор за ним. Самое же Гражданское положение сводилось в существенном к следующему:

Замещение церковных должностей от высших до низших производится путем выборов в том же составе избирателей, который был установлен для замещения гражданских должностей соответствующей административной единицы. Таким образом, право выбора католических духовных лиц принадлежало не только католикам, но и протестантам, и иудеям, и неверующим. Логическим следствием этого обмирщения духовенства было уничтожение всякой возможности вмешательства в дела французской церкви главы католицизма — римского папы. Учредительное собрание формально, в особом параграфе соответствующего декрета, воспрещало новым епископам обращаться к папе за утверждением их избрания. Избираемые церковные чиновники обязаны были принять присягу в верности нации, закону и королю и обещать защищать всеми силами конституцию.

Нельзя отрицать того, что этот компромисс с религией представлял собою один из наиболее удачных практических шагов революции и, в конечном итоге, должен был сыграть на руку безверию. Как отмечает Жорес, по своему светскому характеру в деле медленного разрушения религии этот акт может почесться даже более смелым, чем отделение церкви от государства. Ибо при отделении церкви от государства светский характер придается только государству, тогда как религия предоставляется самой себе и при наличии благоприятных обстоятельств имеет все шансы распуститься полным цветом. Введение же Гражданского положения, заставляя церковь черпать свой авторитет от государства, в известных пределах делает светской ее самое и тем лишает ее обаяния святости. Но нельзя забывать, с другой стороны, и того, что как ни умалена была церковь этим актом, как ни ощипана была ее власть над умами, эта власть санционировалась государством, бравшим тем самым на себя обязанность защищать религию от неверия. Из союза революции с религией вытекал, следовательно, тот факт, что всякая борьба с религией формально делалась контрреволюционной. И действительно, в дальнейшем течении революции не раз наблюдается защита государством религии, как государственного учреждения, против атеистической критики.

Может быть и правда, что воспитанные на антирелигиозной философии члены Учредительного собрания, идя на эту сделку со своим свободомыслием, надеялись, что «мало-по-малу католические учреждения, вошедшие в революционные кадры, подвергнутся разъедающему действию революционной мысли». Может быть, они и в самом деле только «делали вид, что они верят, что между принципами революции и принципами христианства не существует противоречий». Но, вопреки утверждению Жореса, они обманывали своих сограждан, они обманывали весь французский народ. Что в самом деле, как не грубый, вопиющий и возмутительный обман, то обращение к нации, которым Учредительное собрание снабдило инструкцию по введению Гражданского положения. «Представители французского народа, — говорится там, — преданные религии предков и католической церкви, видимым главой которой на земле является папа, среди государственных расходов поставили на первом месте расходы по содержанию католического духовенства и культа; они проявили уважение к ее догматам и обеспечили ее преподавание на вечные времена. Убежденные, что католическая доктрина и католическая вера, основаны на власти, которая выше человеческой, они знали, что не в их власти было поднять на нее руку и посягнуть на ее духовный авторитет. Они знали, что она установлена богом и что он поручил своим пастырям направлять души верующих, нести им помощь, которую религия дает людям, сохранять непрерывную преемственность церковнослужителей, просвещать и направлять свою паству».

Эта чудовищная капуцинада исходила от имени представителей французского народа, среди которых было несколько явных атеистов, множество деистов и еще больше людей совершенно равнодушных ко всякой религии. Только классовым лицемерием можно ее объяснить. Но оправдать ее невозможно никакими ссылками на сознательное намерение подобными средствами привести к торжеству разума над религией.

Особенно показательным в отношении классового лицемерия представляется поведение Мирабо, самого яркого вождя этого периода революции и человека, которого многие историки без колебаний, изображают вполне законченным материалистом и атеистом.

Вынужденный защищать Гражданское положение от сыпавшихся на него нападок со стороны подстрекаемого недовольным духовенством населения, Мирабо тоже без зазрения совести надевает поповскую рясу и принимает апостольский тон. «Французы! — пишет он в своем проекте обращения к народу. — Отовсюду слышатся нападки на декретированное вашими представителями Гражданское устройство духовенства, как на нечто, будто бы искажающее божественную организацию нашей христианской церкви и несовместимое с принципами, санкционированными древнею церковью. Но неужели же мы не в состоянии разорвать сковывающие нас цепи, не свергая ига, налагаемого верою?.. Нет, свобода вовсе не требует от вас столь невыполнимого пожертвования. Взгляните на французскую церковь, основы которой сплетаются с основами, на которых зиждется самое государство, и кроются в них; взгляните, как свобода, подобно нашей вере имеющая небесное происхождение, повидимому указывает на нее, как на свою вечную божественную спутницу. Взгляните, как эти две дочери державного разума объединяются для того, чтобы развить и обнаружить всю способность нашей дивной природы к усовершенствованию и чтобы вполне удовлетворить нашу двоякую потребность в славном и вечном существовании».

Здесь воистину набожность и философия обнялись под покровительством существа, «единым взглядом измеряющего вселенную», как высокопарно говорил один «революционер», председательствовавший на гражданских выборах приходского священника. И не знаешь, чего здесь больше — напускной набожности или фальшивой философии, ибо, приписывая небесное происхождение революции наравне с верою, великий оратор одновремнено топил в религии свободу и спасал ее «божественную спутницу» — веру.

Еще более характерны следующие тирады, в которых Мирабо рисует то единение государства и церкви, к какому должно через несколько поколений привести мудрое мероприятие Учредительного собрания {A. Vermorel «Mirabeau, sa vie, ses opinions et ses discours», «Biblioth. nat.», V, pp. 47—49.}:

«Настанет время, когда… доверие, уважение и любовь бедняка откроют священникам двери этих собраний (собраний, в которых граждане избирают своих духовных пастырей), как самым уважаемым хранителям общественного духа и неподкупного патриотизма… Тогда духовенство и власть, религия и отечество, святилище священных таинств и храм свободы и законов, вместо того, чтобы постоянно враждебно сталкиваться по воле разделяющих людей интересов, образуют единую систему общественного блаженства, и Франция поведает народам, что евангелие и свобода суть нераздельные основания истинного законодательства и вечный фундамент самого совершенного бытия человечества. Вот к каким славным и прекрасным результатам хочет привести Национальное собрание, вводя Гражданское положение о духовенстве».

И дальше Мирабо с поистине христианским лицемерием проповедует церковникам голубиную кротость и змеиную мудрость, дает своего рода урок антиатеистической тактики.

Не упорствуйте! — говорит он им. — Вы сами вкладываете оружие в руки врагов евангельских догм, безбожников, стремящихся отменить всякий культ и истребить всякое религиозное чувство. Эти нечестивцы трепетали, видя, как народные избранники пытались утвердить здание христианства на его древних основаниях. Они будут торжествовать, когда потерпят крушение эти попытки. Духовенство как будто нарочно само хочет заставить народ поверить, что революция и религия несовместимы.

И слова, которые он затем вкладывает в уста этим врагам бога и религии, звучат поистине пророчески и предвосхищают те настроения революционых масс, которые лежали в основе последовавшего в период революционного правительства антирелигиозного взрыва. Вот это пророчество гениального вождя французской буржуазии 89 года:

«И народ, в конце-концов, действительно поверит этому. И поставленный перед альтернативой — христианство или свобода, он примет то решение, которое будет больше всего соответствовать его потребности отдохнуть от былых несчастий. Он отречется от христианства, он будет проклинать своих пастырей, он захочет знать и почитать только бога — творца природы и свободы. И тогда все то, что будет напоминать ему евангельского бога, станет ненавистным ему. Он будет преклоняться только перед алтарем отечества, а древние храмы будут в его глазах лишь напоминанием того, как долго был он игрушкой обмана и жертвой лжи. И он не позволит уже, чтобы ценою его пота и крови покрывались издержки того культа, который он отвергает, и чтобы огромная часть народной казны отдавалась заговорщическому духовенству».

В этих словах, помимо предвидения дальнейшего течения событий, звучит также и недвусмысленная угроза. Мирабо, как и огромное большинство его коллег, представлявших третье сословие, ставит, в сущности, очень оскорбительный ультиматум духовенству. Он им говорит: примите ту подчиненную роль, которую мы вам предлагаем, и служите нам, помогая и дальше дурачить народ, за ту мзду и за тот почет, которые мы согласны вам уделить. В противном случае, мы вас уничтожим, какой бы вред для наших собственных интересов от этого ни произошел. Мы будем вынуждены уступить народу больше того, что мы хотели бы, но, уступив вам, мы потеряем несравненно больше.

Та буря, которая поднялась в Учредительном собрании при чтении этого проекта обращения, показывает, что церковники и дворяне поняли вызов, скрытый в словах Мирабо.

Впрочем, угроза и вызов, прорвавшиеся в этих словах, как и отдельные вспышки открытой вражды к религии в речах других ораторов Учредительного собрания, если и звучат диссонирующей нотой в согласном концерте христианско-католических славословий, существа дела все-таки нисколько не меняют: буржуазия упорно подсватывается к религии, а Мирабо, выполняя свое назначение вождя, побивает все рекорды {Вот еще один из многих примеров усердия Мирабо в деле прославления христианства. Доказывая, что Учредительное собрание не только не враждебно религии, но и покровительствует ей, он восклицал, обращаясь к своим коллегам: «Вы — преследователи религии! Вы — воздавшие ей столь благородное и трогательное уважение в самом прекрасном из ваших декретов (в Декларации прав — см. ниже)! Вы — назначающие ее культу значительную часть народной казны, несмотря на требования благоразумия и экономии! Вы — внесшие религию в самое административное деление королевства и усеявшие знамениями креста все границы департаментов! Вы, наконец, которые знаете, что бог столь же необходим людям, как и свобода!».}.

Духовенство само пошло на разрыв с революцией и этим определило в дальнейшем течении событий меры более радикальные и непосредственно направленные против традиционной религии.

Поводом к этому разрыву послужило именно Гражданское положение. Большая часть французского духовенства не приняла его и отказалась принести установленую присягу. «Непокорные» священники, хотя и лишенные своих должностей, продолжали свое служение, восстанавливая верующих против священников присягнувших. Это контрреволюционное движение приняло чрезвычайно широкий характер и во многих местах вылилось в мятежные формы. Наличие двух католических церквей — папистской, контрреволюционной и государственной, конституционной — вызывает весьма серьезные опасения среди деятелей революции, тем более, что за папистской церковью идет, если не большинство населения, то, во всяком случае, значительная его часть. Радикальных мер Учредительное собрание предпринять не решается, так как им же провозглашена свобода культов, хотя революционные слои населения этой свободе, облегчающей деятельность контрреволюционного духовенства, всеми мерами, вплоть до физического насилия, противятся.

Законодательное собрание (1 октября 1791—20 сентября 1792 г.) продолжает религиозную политику Учредительного собрания и лишь постепенно, под давлением общественного мнения и побуждаемое политическими обстоятельствами, начинает делать более смелые шаги в борьбе с религией. «Трагический конфликт между христианством и революцией», как назвал Жорес процесс вытеснения религиозного начала из революционной государственности, все более углубляется и усложняется.

Идея невмешательства государства в чисто религиозные дела, как средства внести успокоение в умы прежде всего, а затем уже, как меры, ведущей к умалению влияния религии на политику, вероятно, выдвигалась и в период деятельности Учредительного собрания. Но только после открытия Законодательного собрания она всплывает на поверхность политической жизни.

Анонимный автор брошюры «Мнение о религиозных культах и об их взаимоотношении с государством» уже ясно формулирует идею отделения церкви от государства. «Отныне, — говорится в этом проекте {Здесь и ниже цитируем по русскому переводу статей А. Олара о происхождении отделения церкви от государства: Альфонс Олар «Церковь и государство в эпоху Великой французской революции». Гос. изд. Украины, 1925, стр. 46; нами широко использованы также его же «Политическая история французской революции» и «Христианство и французская революция» (изд. «Атеист»).}, — ни один религиозный культ не будет оплачиваться государством. Государство предоставит и обеспечит каждому человеку свободу говорить и действовать, как ему совесть укажет, поскольку его действия или речи не направлены к нарушению общественного порядка, установленного законом. Народ объявляет, что не нуждается больше в священниках для совершения актов гражданского состояния и что, таким образом, не поручая им впредь никаких государственных функций, он перестает платить им жалование».

О красноречивой защитой идеи светского государства и в то же время с резкой враждебностью в отношении духовенства выступил также малоизвестный тогда Андрэ Шенье, знаменитый поэт, погибший на эшафоте в период Террора. Письмо его, напечатанное в самой распространенной газете «Монитер», должно было произвести сильное впечатление.

Мы освободимся от влияния священников и лже-патриотов, играющих на религиозной распре, лишь тогда, писал он, «когда Национальное собрание обеспечит каждому полную свободу следовать или изобретать любую религию…, когда каждый гражданин будет оплачивать тот культ, которому он следует, и никакого другого; наконец, когда судьи будут карать с полной строгостью всех бунтовщиков и притеснителей, к какой бы партии они не принадлежали. И если некоторые члены Национального собрания еще заявляют, что французский народ в целом не созрел для этого учения, то им надлежит ответить; может быть, это и так, но тогда ваше дело воспитать нас своим поведением, своими речами, своими законами. Словом, священники не нарушают спокойствия в том государстве, которое не занимается их делами; и они всегда создают беспорядки там, где имеют какое-либо отношение к государству, какого бы рода эти отношения ни были».

К умеренному в политических вопросах Андрэ Шенье присоединился радикальный журналист Лустало. В своем журнале «Парижские революции», отражавшем настроения той части интеллигенции, которая занимала крайнее левое крыло французской общественности, и пользовавшемся большой популярностью у мелкой буржуазии, Лустало напечатал статью по религиозному вопросу. В ней он прямо заявлял, что революция совершила ошибку, приняв содержание духовенства на счет государства. Лустало, однако, полагал, что страна еще не созрела для немедленного проведения закона об отделении церкви от государства и предлагал лишь ряд переходных и подготовительных мер.

Такой же нерешительный характер носят и аналогичные предложения, вносимые в Законодательное собрание. Представитель жирондистов, занимавших крайнюю левую собрания, Дюко, говорил в своей речи: Мы должны воспрепятствовать тому, чтобы один из культов сделался составной частью нашего социального строя. «Отделите от вопросов государственных все вопросы религии; сравняйте в своих законах религиозные мнения с прочими; сравняйте религиозные собрания со всеми другими собраниями граждан; пусть все секты свободно выбирают своих епископов и имамов, своих пасторов и раввинов, как народные общества {Под народными обществами имеются в виду, прежде всего, клубы, имевшие такую большую роль в революции. Всего во Франции их было свыше 40 тысяч. Комитет Общественного Спасения впоследствии, характеризуя их роль, писал: «Бдительные часовые, стоящие как бы на передовых постах общественного мнения, они ударяли в набат, при каждой опасности и призывали к борьбе против всех предателей».} избирают из своей среды президентов и секретарей; пусть закон имеет в виду всегда только гражданина, а не последователя той или другой религия; наконец, пусть гражданская и политическая жизнь станет совершенно независимой от религиозных отношений». Но в законе, проект которого им в этих словах защищался, Дюко не предлагал решительных мероприятий для отделения церкви от государства.

В результате продолжительных прений, в течение которых обнаружились значительные расхождения среди депутатов, был принят декрет (29 ноября 1791 г.), совершенно обходивший вопрос об отделении церкви от государства, но направленный против контрреволюционеров-папистов. По этому декрету от всех священников требовалось принесение такой же гражданской присяги, какую приносили все должностные лица, при чем священники, отказавшиеся присягнуть, объявлялись под подозрением «в возмущении против закона и злоумышлении против родины». Этот декрет не был утвержден королем, но в целом ряде департаментом он исполнялся, и неприсягнувшие священники гражданскими властями удалялись из своих приходов. В других департаментах применялись законы, разрешавшие свободу культов и поддерживавшиеся министерством. В результате беспорядки усиливались.

23 апреля 1792 года Ролан, исполнявший обязанности министра юстиции, обратился к Законодательному собранию с докладом, в котором требовал принятия мер против самочинного выселения священников на основе неутвержденного королем декрета. Этот доклад был расмотрен в Комиссии, которая совершенно разошлась с точкой зрения министра. Докладчик Комиссии под аплодисменты собрания заявил, что борьба со священниками, не принявшими Гражданского положения, — вопрос жизни и смерти для революции. «Мы находимся в таком положении, — говорил он, — что государство должно раздавить эту мятежную партию, иначе оно будет раздавлено ею. Когда французы в дружном единении установили новые законы в 1789 и 1790 годах, нынешние священники-диссиденты отказались им следовать, их признавать; общество тем самым получило право не признавать тех, кто не признает его, и изгнать их из среды. Они заявляют о своей религии, о своей совести. Но что же сказать о религии, враждебной обществу по своей природе, мятежной по своим принципам?». Декрет, предложенный Комиссией и предусматривающий решительные меры против непокорных папистов, расматривался в заседании 16 мая и у многих членов собрания встретил горячее одобрение, доходившее до требования, чтобы неприсягнувшие священники были отправлены в пожизненное изгнание. Но как Комиссия, так и сторонники ее проекта продолжали занимать позицию защиты священников присягнувших, т.-е. по существу защиты государственной религии.

Идея отделения церкви от государства, отнюдь не исключающая решительных мер против контрреволюционно настроенных духовных лиц, но более отвечающая революционным требованиям, нашла, однако, в этом заседании сильную и красноречивую защиту. Этим защитником отделения церкви от государства выступил, как это ни странно, бывший аристократ, а в тот момент конституционный священник и депутат от Парижа аббат де-Муа. Повидимому, это был неверующий аббат из той породы философов, с которыми мы встречались в предыдущем. Впоследствии он вышел из церкви и занимал гражданские должности на службе Республики и Империи.

Де-Муа еще до своего замечательного выступления в Законодательном собрании выпустил брошюру, в которой развивал план отделения церкви от государства и проповедывал единую национальную и гражданскую религию — любовь к отечеству. В своей речи он прямо заявляет, что «из всех корпораций самая опасная для государства, это — духовенство». Революционный народ разбил древнего колосса. Но из обломков старого идола вырастает новый, называющийся конституционной церковью (т.-е. церковью, основанной на Гражданском положении о духовенстве). На самом же деле в основании этой церкви лежат статьи, находящиеся в большинстве в прямом противоречии с гражданской конституцией. Конституция, например, утверждает свободу культов, а Гражданское положение устанавливает господствующий культ в государстве. «Вам предлагают, господа, — говорил де-Муа, — выслать неприсягнувших священников. Если они нарушают общественный порядок, это следует сделать. Но все ваши решения останутся полумерами на пути к успокоению и миру, если вы не выбросите, не вырвете из вашего кодекса ту главу, проникнутую идеями клерикализма и теократии, которая попала туда по недоразумению и стоит рядом с конституцией, как медь с чистым золотом». В своем проекте декрета де-Муа считает единственным средством прекратить религиозные беспорядки — свободу и равенство для всех культов и в связи с этим предлагает не включать впредь в число государственных расходов содержание лиц, избранных служителями католической церкви; отменить звание «конституционного священника»; изгнать навсегда из пределов государства всякое лицо, именующее себя священником или служителем какого-либо культа, если это лицо будет признано виновным в произнесении и проповеди принципов, противоречащих конституции и т. п.

Духовенство было сильно возмущено речью де-Муа и его предложениями, но большинство собрания постановило почтить эту речь опубликованием. Из этого, однако, не следует, чтобы большинство считало приемлемым в данный момент проведение отделения церкви от государства. Сочувствуя этой идее, оно видело свою ближайшую задачу в том, чтобы обезвредить только духовенство неприсягнувшее. В декрете, принятом 27 мая, устанавливался порядок административной расправы с этим духовенством, при чем, кроме высылки, особо упорным священникам угрожалось десятилетним заключением. Этот декрет, как и предыдущий, направленный против непокорных священников, санкции короля не получил, но тем не менее в ряде департаментов энергично принялся местными властями. Он получил всю силу закона только 10 августа 1792 года, в день низложения короля, когда Законодательное собрание постановило, что декреты, не получившие королевской санкции, подлежат исполнению. А 26 августа был издан новый, еще более суровый, декрет, который всех неприсягнувших священников объявлял лишенными свободы и подлежащими изгнанию из Франции в пятнадцатидневный срок, при чем сохранялась угроза 10-летним заключением и ссылкой в Гвиану в отношении непокорных. Эти меры мотивировались тем, что «смуты, вызванные в государстве духовенством, не принесшим присяги, составляют одну из главных причин той опасности, в которой находится отечество».

Борьба с религией ведется также и в области народного образования, где засилье духовенства было исключительно велико. Необходимость реформы здесь сознавалась еще и большинством Учредительного собрания, и некоторые робкие попытки в этом направлении им делались {Докладчиком Комиссии по народному образованию в Учредительном Собрании выступал бывший епископ и будущий знаменитый дипломат Талейран-Перигор. Его проект реформы, однако, хотя и отличался некоторым новаторством, революционным и антирелигиозным назван быть не может.}.

Но только в Законодательном собрании делается действительно серьезная попытка придать народному образованию исключительно светский и «философский», или — что то же — антирелигиозный характер.

Докладчиком Комиссии по народному образованию, т.-е. фактически автором реформы, выступает один из глубочайших умов эпохи — Кондорсэ (21 апреля 1792 г.). В своем докладе, длившемся два заседания, он требовал, чтобы в основу воспитания и образования отныне была положена созданная просветителями философия, философия, «свободная от всяких оков, не подвластная никакому авторитету, не порабощенная никакой старой привычке». Религия, по мнению Кондорсэ, открыто им высказываемому, — главный враг всякого действительно рационального народного образования; поэтому из него должны быть изгнаны самые ничтожные следы культа. Он решительно возражает против укоренившегося обычая связывать нравственность с религиозными догмами. Наоборот, мораль должна была очищена от всяких религиозных положений. «Всякая религия, — говорил он, — вредна, потому что она естественным образом направляет к свойственной ей частной цели те самые религиозные чувства, которые, как предполагают, необходимы для нравственности».

Догмы религии для Кондорсэ — только мифология. «Утверждать же, что полезно преподавать религиозную мифологию, значит говорить, что бывает полезно обманывать людей».

Ненависть Кондорсэ обращена не только против положительных религий. Он и «естественную религию» деистов считает несовместимой в качестве элемента преподавания с правильно поставленным народным образованием, и в этом отношении выгодно отличается от многих других философов-атеистов, которые считали полезным преподавать в школах мораль, связанную с идеей божества. Укажем хотя бы на такого бесспорного атеиста и во многих отношениях замечательного мыслителя, как Вольней (см. ниже), который сочинил моральный катехизис, основанный на «естественной религии» {Впервые был опубликован в 1793 г. под названием «Катехизис французского гражданина», а потом многократно перепечатывался под названием «Естественный закон или физические основы морали, выведенные из организации человека и вселенной». С первого же абцуга в нем заявляется, что естественный закон — «это правильный и постоянный порядок фактов, посредством которого бог управляет вселенной; порядок, который его мудрость являет чувству и разуму людей…».}.

План, который Кондорсэ предложил законодателям, имеет очень много положительных сторон. Современному читателю прежде всего бросается в глаза, что он с большой определенностью выступает против т. н. классического образования, причем характерно, что умаление места, которое занимают в народном образовании древние языки, он прямо связывает с просветительными целями. «Так как, — говорил он, — отныне все предрассудки должны исчезнуть, то продолжительное углубленное изучение языков древних, изучение которое требовало чтения оставленных нам этими древними книг, является скорее вредным, чем полезным». Основой образования, начиная с самой нисшей ступени, Кондорсэ делал изучение естественных наук. Элементарные понятия физики, — говорил он, — необходимы хотя бы для того, чтобы сделать детям предохранительную прививку от всяких басен, чудес и т. п. Особенно необходимым считает он демонстрацию различных опытов. «Это средство уничтожить суеверие — одно из самых простых и самых действительных. Человека, который убедился, что вся природа подчинена всеобщим и необходимым законам, вы уже не собьете с пути ссылками на изменчивую и капризную высшую силу».

Выступление Кондорсэ было большим событием в этот период революции, вообще не особенно богатый откровенно-атеистическими выступлениями. И хотя в эпоху Конвента революционная мысль в области народного образования пошла несколько дальше, но предлагавшиеся проекты школьной реформы борьбу с религией отодвигали на второй план {Особого внимания заслуживает план школьной реформы, составленный Мишелем Лепелетье и представленный Конвенту после смерти этого революционера от руки монархиста Робеспьером, как завещание павшего на своем посту борца, в котором отразился как бы «гений человечества». План этот, несомненно, замечателен тем, что Лепелетье впервые выступает за обязательное, совместное и бесплатное обучение «под святым законом равенства». Он — сторонник единой школы. В интересующей нас области, однако, Лепелетье хотя и выражает пожелание, «чтобы ребенку ничего не говорили о религии», но все же допускает, что это правило всю свою силу должно приобрести лишь в будущем, а пока-что полагает возможным предрассудки щадить. Заметим здесь кстати, что проект реформы народного образования, предложенный Кондорсэ, дальнейшего развития и применения не получил. Конвентом он, между прочим, был отвергнут также и потому, что, как говорил один из ораторов (Шабо), отличался «чрезмерной научностью». См. «Le génie de la Révolution considéré dans l'éducation», Paris, 1817, t. I, p. 54 Этот трехтомный труд, анонимно вышедший в период реставрации, представляет собою ценное собрание материалов по истории народного образования во время революции. Мы широко использовали его как здесь, так и ниже.}.

В числе мер, клонившихся к независимости государства от религии, большое значение также имеет передача регистрации актов гражданского состояния органам светской власти. Еще Учредительное собрание ввело в конституцию статью, утверждающую обязательный светский характер этой регистрации, но Законодательное собрание только в конце своей деятельности издало соответствующий декрет. Эта медлительность объясняется не тем, что члены как первого, так и второго Национального собрания «боялись слишком рано выйти из-под опеки католической церкви», но тем, что их политика создания единой национальной религии не позволяла им ослабить государственную церковь изъятием из рук конституционного духовонства столь важной государственной функции. «Они решились на это, — говорит Олар, — лишь после неудачи Гражданского положения, убедившись в неосуществимости своей мечты о религиозном единстве, решились нехотя, и как бы признавая, что потерпели поражение».

Все расказанное показывает, что в первый период французской революции борьба с религией ведется крайне вяло и осторожно и в то же время весьма односторонне. Идея отделения церкви от государства делает мало заметные успехи, и философский дух почти не воплощается в революционную практику. Эта вялость и умеренность вполне отвечают характеризующему этот период общему темпу событий. Как известно, идеи республики и демократии развиваются так же постепенно, и лишь неумолимая логика событий позволяет радикальным и революционным элементам взять в свои руки руководство государством, несмотря на сопротивление не только сторонников старого режима, но и сторонников ограниченной монархии и цензового избирательного права.

Обаяние религии среди народных масс Франции и даже Парижа еще сильно, и деятелям революции приходится очень и очень считаться с укоренившейся в народе религиозной нетерпимостью и с тем, что агитация духовенства — как присягнувшего, так и непокорного — всегда находила себе поддержку. События, происшедшие в Париже в июне 1792 г. в связи о праздником «тела господня», позволят нам, с одной стороны, иллюстрировать фанатичность народа, а с другой — выясняет отношение к борьбе с религией тех революционеров, которым в ближайший период предстоит играть руководящую роль.

До сих пор и даже в годы революции, всем гражданам ставилось в обязанность украшать свои дома на пути религиозных процессий. В процессии, устраивавшейся в день «тела господня» в 1790 и 1791 годах, в полном составе принимали участие Национальное собрание, городские власти и национальная гвардия. Но в этом году парижский муниципалитет (городское управление) по побуждению городского прокурора Манюэля вынес следующее постановление:

«В полном уважении к праву каждого человека совершать признаваемый им культ, муниципалитет постановляет, чтобы граждан впредь не могли принуждать, как было раньше, украшать свои дома и обвешивать коврами; что национальная гвардия должна только предотвращать беспорядки при религиозных церемониях, а не участвовать в них, и что, наконец, торговля, промышленность и уличное движение не должны прерываться из-за церковного торжества».

В циркуляре, разосланном им по всем секциям Парижа, Машоэль разъяснял это постановление и выражал горячую надежду, что близко время, когда под влиянием успехов просвещения и философии религиозные секты будут окончательно заперты в стенах своих храмов и не будут больше своими церемониями загромождать улицы, принадлежащие всем гражданам, независимо от их религиозных взглядов.

Эти распоряжения вызвали сильную бучу даже среди многих «патриотов», т. е. лиц, активно примыкавших к революции. Масса же населения еще настолько находилась под влиянием духовенства, видевшего во всем этом умаление своего престижа и развившего сильную агитацию, что в ней началось глухое и враждебное брожение. Часть национальной гвардии заявила протест. Повсюду устраивались сходки, дождем посыпались угрожающие письма по адресу коммунальных властей и, наконец, даже в совет департамента, как высшую инстанцию, были поданы петиции с требованием отменить распоряжение муниципалитета. Совет департамента, однако, на это не пошел. В нем заседали люди, хотя и умеренные в политике, но проникнутые философским духом. Прокурор департамента Редедер обратился к Манюэлю с открытым письмом, в котором, кроме практических указаний, имелась еще и принципиальная защита занятой последним позиции. «Мне говорили, — писал Редедер, — что мы еще не созрели для этих истин. Я же ответил, что эти истины положены в основу нашей конституции, что мы достаточно зрелы для них, раз мы их создали и присягнули им, и что мы будем их защищать. Мне говорили, еще, что общественное спокойствие будет нарушено. Но совершенно очевидно, что принуждение граждан украшать свои дома для какой-нибудь процессии явилось бы посягательством на общественную свободу. Что же лучше, защитить свободу от нарушителей общественного порядка, или защитить этих нарушителей порядка в ущерб свободе?!».

В день праздника религия мобилизовала все силы и, надо сознаться, одержала некоторую победу над сторонниками свободы совести. Процессия, несмотря на дождь и слякоть, носила исключительно пышный характер. Национальная гвардия вышла из повиновения и почти в полном составе участвовала в крестном ходе. Неукрашенные дома и незапертые лавки были разгромлены, а их владельцы жестоко избиты. Граждане, не снимавшие шляп и не падавшие на колени в грязь перед мощами — и в этом числе очень популярные в народе лица — избивались до полусмерти и отправлялись национальными гвардейцами на гауптвахту.

Положение казалось настолько угрожающим, что муниципалитет, вместо крутых мер, обратился к населению с философским поучением, в котором защищал принцип свободы совести. Иначе, правда, и трудно было поступить, так как даже вожди революционного общественного мнения разошлись в оценке поведения городских властей. Так, Камилл Демулен упрекал Манюэля в грубой политической ошибке. «Друг Манюэль, — писал он, — короли уже отжили, но господь бог еще нет. Будь я членом муниципального комитета, я воспротивился бы принятию этих мер с энергией церковного старосты». Зато Гебер, один из вождей антирелигиозной борьбы в эпоху Террора, энергично нападал на другой день после праздника в своей газете «Отец Дюшэн» на «ханжей» и «святош». Вы говорите, — писал он, — что это делалось всегда? «Ну да, дурачье! Потому и нужно это прекратить, что всегда так делалось».

Радикализм и умеренность в вопросах религии не совпадали в то время с политическими делениями. Эту черту нам придется отметить и в дальнейшем.