Атеизм

История атеизма

3. Дюпюи и Вольней.

Шарль-Франсуа Дюпюи (1742—1807) был ученым больше, чем философом, тогда как Вольней был философом — все в том же широком и благородном смысле, какой это слово получило в XVIII веке — больше, чем ученым. И так как круг вопросов, занимавших их, и направление и характер исследований, которым они отдавались, приблизительно совпадали, мы будем говорить, главным образом, о Вольнее, более ярком и талантливом, и лишь кратко остановимся на Дюпюи.

Дюпюи начал свою ученую карьеру преподаванием риторики, но потом увлекся историей древности и астрономией, которую изучал под руководством Лаланда (Делаланда), известного астронома и атеиста (см. ниже). В 1781 году он опубликовал книгу «Происхождение созвездий», в которой устанавливал связь между религиозными культами и астрономическими представлениями древности. Эта первая работа легла в основание его трехтомного труда «Происхождение всех культов», вышедшего в свет в 1794 году, и других исследований, опубликованных им позднее.

В период революции он пользовался большой популярностью, как ученый, и, несомненно, эта популярность побудила патриотов его родины (департамент Сены и Уазы) вручить ему депутатские полномочия в Конвент. Здесь он не проявил себя ни ярким оратором, ни особенно убежденным революционером. Во время памятного заседания 16-го января 1793 года, когда перед представителями французского народа, признавшими накануне Людовика XVI виновным в заговоре против свободы и в покушении на безопасность государства, был поставлен вопрос о том, какой кары достоин этот преступник, Дюпюи оказался в числе вотировавших против казни короля. Его ответ — голосование происходило поименно — гласил: «Я не хочу содействовать своим вотумом тому, чтобы лишить народ важного заложника, которого он мог бы в случае нужды от вас потребовать. Я голосую за заключение в тюрьму» {«Les grands procès politiques. Louis.XVI», P. 1869, p. 176.}. В обстоятельствах того момента эта формула означала большую политическую умеренность и характеризовала принадлежность ее автора к так называемому болоту. Умеренность Дюпюи была учтена в эпоху реакции и он был назначен членом наполеоновского сената.

По своим общим воззрениям в вопросах религии Дюпюи не был атеистом вполне и до конца. Его считали пантеистом. В его книге, говорили, «бог и единство проявляются тысячью способов». Утверждали даже, что, отыскивая происхождение всех культов и намечая историю их, он, тем самым, служил богу и поражал атеизм {Е. Lerminier «De l'influence de la philosophie du XVIII s. sur la législation et la sociabilité du XIX». P. 1833, p. 122.}. Это, безусловно, преувеличение. Гораздо более прав Ф. Маутнер, считая его агностиком, то-есть человеком, отказывающимся сказать да или нет. В 1803 году Дюпюи написал Лаланду, своему учителю в астрономии, письмо, в котором следующим образом формулировал свое отношение к религии:

«Я не говорю, подобно атеисту, бога нет. Но я говорю, что доводы, приводимые в доказательство его существования, абсолютно ничего не стоят. Я не говорю, что мир никогда не имел начала, но я утверждаю, что ничто не доказывает, чтобы он начало имел; в этом вопросе я думаю приблизительно так же, как св. Павел, который говорит, что одна лишь вера учит нас этому; самый бог доказан только верою. Я не говорю, что в природе существует одна только мыслящая материя, но я не утверждаю, что кроме материи существует еще что-либо. Я нападаю не на самое существование бога, но на те никчемные доказательства, которые в его пользу приводятся, так что вопрос целиком остается открытым. Я не стремлюсь что-либо разрушить, но я доказываю, что в этих важных вопросах ничто не установлено сколько-нибудь основательно».

Но это только основной и главный тон писаний Дюпюи. Он порой сбивается, действительно, на пантеизм и склонен отожествить мир, вселенную с божеством. При этом он выражает мнение, что во всех религиях проявлялось лишь поклонение человека природе. Но гораздо чаще он делает атеистические выводы, хотя и не подчеркивает их. В таких случаях он отрицает наличие у человека какого-либо религиозного чувства, во всех религиях видит сознательный обман со стороны жрецов и светских властителей и, что особенно характеризует его, решительно отвергает тот взгляд, что религия нужна для народа, как основа общественного порядка.

Главное историческое значение Дюпюи не в этих его взглядах, а в применении им к истории религий сравнительно исторического метода и в привлечении астрономии к объяснению темных и запутанных мест в религиозных памятниках. От него, как и от Вольнея, ведет свое начало астрономическая критика религий нашего времени, давшая в последние годы столь блестящие результаты, тогда как в применении сравнительно исторического метода он имеет предшественника в лице Буланже. Дюпюи первый высказал предположение, что Иисус Христос — мифическая личность.

К христианству, к положительным религиям вообще, Дюпюи резко враждебен: не даром он был членом Конвента, осуществившего заветные чаяния антирелигиозных философов, он гордится достижениями революции в области борьбы с религией, считает счастьем для человечества что огромные богатства церкви, приобретенные веками насилий, вымогательств и обманов, вырваны из ее хищных рук, и с торжествующей усмешкой победителя говорит о том, что попам и монахам остались все-таки небесные богатства, о которых они, как-будто, правда, и не особенно заботятся, но на которые они в качестве изобретателей обладают бесспорным патентом. И в то же время он резко неодобрительно отзывается о Робеспьере, как основателе новой религии, и видит в нем такого же обманщика, какими были все основатели религий.

Константин-Франсуа Вольней (1757—1820), сын магистрата одного из провинциальных судов, рано обнаружил наклонность к ученым занятиям и непреодолимое отвращение к юриспруденции. Будучи вынужден избрать карьеру, он становился на медицине. Но истинным призванием его было изучение истории и философии. Биографы Вольнея отмечают, что еще на студенческой скамье он приобрел огромные знания, поражавшие окружающих. В эти юные годы он написал сугубо-ученую работу о хронологии Геродота, произведшую некоторое впечатление и связавшую его с миром ученых и философов. Особенное значение для него имело знакомство с бароном Гольбахом, который угадал в юноше будущего философа и проникся к нему горячей дружбой. К сожалению, подробных сведений об отношениях между старым атеистом и юным историком не сохранилось. Но через Гольбаха Вольней познакомился с Вениамином Франклином, одним из основоположников американской свободы, приехавшим в 1777 году во Францию с целью добиться политического союза между Соединенными Штатами и Людовиком XVI. Франклин ввел Вольнея в дом m-me Гельвеций, вдовы знаменитого философа, женщины, игравшей большую роль в умственной жизни Парижа.

Салон m-me Гельвеций, которую Франклин называл владычицей Отейля {Отейль — пригород Парижа, где находилось владение m-me Гельвеций.}, славился, как место свиданий наиболее замечательных людей Франции и заграницы. Молодые писатели и ученые встречались там с могиканами просветительного движения и воспринимали от них традиции и настроения, господствовавшие некогда в салонах Гельвеция и Гольбаха. Одна из восходящих слав Франции Кабанис был приемным сыном вдовы Гельвеция. В первый период революции «Отейльская академия» шла в ногу с событиями.

Вольней, бывший горячим поклонником Гельвеция, был тепло принят в этом доме и, как замечает его биограф {Адольф Босанж, ученик Вольнея, в «Заметке о жизни и сочинениях Вольнея» в приложении к полному собранию его сочинений — «Oeuvres complètes de Volney». P. 1837.}, эта среда много способствовала развитию заложенных в нем дарований. В нем все сильнее росло отвращение к какой бы то ни было профессии и усиливалось возвышенное призвание отдать свои силы служению человечеству. Его взор в то же время останавливается на мало исследованных странах, очагах древней культуры. Он стремится изучить их, чтобы лучше постигнуть судьбы человечества, найти законы, управляющие человеческими обществами, и заполнить пробелы, которые, как он убежден, препятствуют правильным знаниям. Египет и Сирия особенно привлекают его к себе.

Небольшое наследство, оставленное ему кем-то из родственников, позволят осуществить заветное желание. После года теоретической подготовки и усиленной физической тренировки, он пускается в путь (1783 г.) без товарищей и помощников и в течение трех лет путешествует то пешком, то верхом среди полудиких племен, наблюдая, изучая, размышляя. Плодом этих трудов является обширное «Путешествие в Египет и Сирию» (1787), создавшее автору громкую славу.

Французская революция застала Вольнея только что получившим пост главного управляющего земледелием и торговлей Корсики. Но он был в то же время выбран депутатом от третьего сословия Анжу и принял горячее участие в политической жизни. От своей должности он отказался, потому что, как он говорил, наемная должность несовместима с независимым достоинством народного уполномоченного.

Вольней не обладал ни ораторским талантом, ни другими качествами, нужными, чтобы выдвинуться на этом новом поприще. Его участие в работах Учредительного собрания осталось малозаметным. Однако, сообщается о нескольких его выступлениях, в которых он выказал себя демократом и республиканцем. Так, он горячо выступил против дарования королю права объявления войны. «Народы, — говорил он, — не созданы для славы королей, и во всех военных трофеях мы видим лишь кровавое бремя, возложенное на народы». Он предложил затем проект декрета, в котором провозглашает принципы братства народов, всеобщий мир и намечает план своего рода «лиги наций», которая подавляла бы всякий акт насилия одного государства над другим. Проект заканчивался следующими словами:

«…Национальное собрание вносит в конституцию следующий пункт: французский народ с этого момента отказывается вести какую бы то ни было войну, имеющую целью увеличение нынешней территории». Эта формула впоследствии была включена во французскую конституцию. Вольней выступал также и в повременных изданиях, но без особенного успеха.

Депутатские полномочия Вольнея кончились в сентябре 1791 года.

В этом же году вышло в свет его главное произведение «Руины, или размышления о революциях империй», написанное под впечатлением происходивших событий и представляющее собою как бы философскую программу первого периода французской революции {Вышло в русском переводе в 1930 г. в издании «Атеиста» (во втором издании).}.

Вольней принадлежал к умеренным революционерам, и к террору относился резко отрицательно. Он имел мужество печатно выступать против деятелей 93 года, был посажен в тюрьму и освобожден лишь после 9 термидора с изгнанием из Парижа. Однако, через несколько месяцев Конвент назначил его профессором истории в основанной тогда нормальной школе в Париже.

В 1795 году, утомленный и разочарованный, он покидает снова Францию и едет в Америку. Свое настроение тех дней он впоследствии (в предисловии к сочинению «Картина климата и почвы Соединенных Штатов») характеризовал следующим образом: «Гавр я покидал с отвращением и безразличием, которые вызывают зрелище и личное испытание несправедливости и преследований. Опечаленный прошлым, с беспокойством о будущем, я с недоверием отправился к свободному народу, чтобы посмотреть, не найдет ли там искренний друг этой оскверненной свободы мирного прибежища себе на старость». Три года прожил Вольней в Америке, постоянно путешествуя, изучая страну и людей. Он и там увидел много отрицательного, напоминающего старую Европу. Но кое-что там было и положительного. Учреждением, больше всего в его глазах возвышавшим Соединенные Штаты, была свобода печати и мнений.

Мирного прибежища в Америке он все-таки не нашел. Без всякого основания, вопреки очевидности, он был обвинен в шпионаже и в стремлении содействовать овладению Луизианы Францией. С другой стороны, доктор Пристлей, знаменитый химик и материалист, но в то же время один из столпов секты квакеров напал на религиозное свободомыслие автора «Руин» в брошюре, озаглавленной «3аметки о развитии неверия с критическими замечаниями по поводу сочинений некоторых неверующих и, в частности, по поводу Руин г. Вольнея». Пристлей, которому Законодательное собрание даровало французское гражданство, как одному из философов, «защищавших дело свободы и подготовлявших освобождение народов», и который бежал в 1794 году из Англии, потому что его обвинили в симпатии к французской революции, Пристлей — унитарий, отрицавший божественность христа, этот Пристлей выказал теперь себя далеко не в благоприятном свете. С наглостью поистине поповской он клеветал не только на Вольнея, но и на Юма, Вольтера и других.

Все это вместе взятое создавало вокруг Вольнея враждебную атмосферу и побудило его вернуться во Францию. К этому времени был основан Институт и Вольней был избран его членом. Научные интересы поглотили все его внимание. Политика, наоборот, отталкивала его от себя. Он сам характеризовал себя в это время, как гораздо больше наблюдателя, чем участника событий мира. Однако, переворот 18 брюмера произошел при некотором его участии, при чем это участие можно объяснить не только политической иллюзией и недальновидностью, общей ему со многими другими замечательными людьми того времени, но и личной дружбой к Бонапарту, с которым он познакомился еще во время своего пребывания на Корсике. При всем этом Вольней пытался сохранить свою независимость. Он отказался от подарка, поднесенного ему Наполеоном, и от предложенного ему затем поста министра внутренних дел. Но он принял назначение на пост сенатора, воображая, как говорит его биограф, что сенат это — «алтарь, на котором будут поддерживать огонь свободы». Вряд ли это так. Просто в Вольнее самом уже не горел тот огонь, который согревал его в начале революции. Что из того, что он скоро понял реакционную роль сената и с жалобой говорил друзьям, что сенат превратился в орудие подавления личной и общественной свободы? Что из того, что он возражал против наиболее реакционных мероприятий Наполеона, а в момент провозглашения империи подал в отставку? Его никто не слушал, отставка принята не была, и роль, которую он продолжал играть, впряженный в победоносную колесницу нового тирана, была весьма жалкой. Он не имел мужества выступить публично с резким порицанием наполеоновского режима и даже не отказался от пожалованного ему графского титула. Он только просто уклонился от активного участия в реакционной оргии, удалился в деревню и вновь погрузился в науку.

В год крушения империи (1814) он опубликовал «Новые исследования о древней истории», работу, обнаружившую колоссальные знания и свободный от предрассудков ум, а несколько позже — «Историю Самуила, изобретателя помазания королей», сочинение, проникнутое большой дозой сатирического яда и направленное против религии и королевской власти.

Как видно из этого краткого изложения жизни Вольнея, он не был яркой и положительной фигурой в те годы, когда Франция переживала свою великую революцию. Он принадлежал в политике к людям умеренным и робким, неспособным к практическому энтузиазму, к революционным подвигам. Зато как мыслитель, как философ, он представляется нам в гораздо более благоприятном свете. Его «Руины», как сказано выше, были философским отражением тех стремлений, которые воодушевляли во время революции передовых людей Франции. Поэзия революции в этой книге неразрывно слита с отвлеченной философской прозой, и читатель находит в ней почти в равной доле и возвышенное поучение и антирелигиозные призывы.

Рассказ ведется от лица путешественника, исследующего пустынные страны, некогда бывшие цветущими государствами. В этом путешественнике Вольней рисует себя занятым исключительно вопросом о счастьи людей, с сердцем, исполненным печали и негодования при виде покинутых полей, опустевших селений, городов в развалинах. Всюду в настоящем видит он разбой и опустошение, тиранию и нищету, и мысли его несутся вглубь прошлого.

Среди развалин знаменитой Пальмиры, некогда богатого города, разрушенного римлянами, предается он глубоким и серьезным думам. Почему цветущие когда-то земли в таком запустении сейчас? Почему цветут и многолюдны равнины Европы? Не тот же ли жребий уготован и им? Пораженному скорбью путнику кажется, что слепая судьба играет человеком и роковая необходимость решает без смысла и цели жребий смертных. «Но нет! — притворно возмущается его религиозная душа, — это исполняются веления небесной справедливости! Бог таинственный изрек свой непостижимый приговор! Тайное проклятие по воле его пало на эту землю. Поколениям нынешним он мстит за грехи поколений прошлых. О, кто осмелится изведать глубину божества?».

Затем появляется дух развалин. Он произносит длинную речь в духе философа XVIII-гo века. Не слепой жребий и не божество повинны в несчастиях людей. Вина за них всецело в самих людях, в их слепоте, невежестве, в их извращенных сердцах. Сияющая истина всюду открывается им, а они ее не видят. Крик разума поражает их слух, а они не слышат. Не существует ни несправедливой необходимости, ни божественного проклятия. Изначальный порядок природы постоянен.

Дух развалин — убежденный деист. Он горячо убеждает путника в том, что законы земли и неба установлены самим богом для манифестации его великолепия и величия. Этих законов не могут изменить ни страсти, ни невежество людей, ни их корыстолюбие, угнетающее слабого и пожирающее плоды его труда.

«Мудрость могил и наука веков» — сильно смахивают на учение Гельвеция. Не таинственные причины, не воображаемые и неведомые существа управляют миром и человеком, но естественные законы, присущие природе земных вещей и слитые с самым их существованием. «Тайная сила, одушевляющая вселенную», желая предохранить человека от окружащих его разрушительных влияний, дала ему способность ощущения. Благодаря этой способности, он воспринимает все угрожающее его существованию и вредное, как ощущение неудовольствия и боли, а все благоприятное, как ощущение удовольствия и благополучия. «Таким образом, себялюбие, стремление к благополучию, отвращение от страдания были основными и первоначальными законами, которые были предписаны человеку самою природой… Эти законы, подобно движению в мире физическом, явились простым и плодотворным принципом всего, что совершалось в мире нравственном». Природа по отношению к человеку была не только суровой мачехой, но и предусмотрительной матерью. Она как бы сказала ему: «Слабое творение рук моих! Я тебе даю жизнь и способность отличать полезное от вредного. Твори сам свою судьбу, она в твоих руках».

И на самом деле, человек высоко поднялся над тем первоначальным уровнем, на котором он очутился, выйдя из рук природы. Подобно другим животным блуждал он в лесах с обнаженным телом и умом, руководимый и управляемый естественными побуждениями и потребностями. Из этого дикого состояния он вышел лишь благодаря самому себе, благодаря управляющим им естественным законам. Себялюбие побудило его организоваться в общественные союзы; себялюбие стало источником развития его ума, двигателем материальных и духовных достижений. Но та же любовь к себе породила и общественное зло. Жадность, дочь и спутница невежества, сделалась причиной всех несчастий, поражавших землю.

Вольней устами Гения развалин далее подробно излагает в духе этой теории, не имеющей в настоящее время никакой научной ценности, происхождение правительств, законов, причины процветания и разрушения государств древности и т. д. Мы не будем следовать за ним. Отметим только, что у него более ясно, чем у его предшественников, намечается понимание той роли, которую в общественном развитии играют классовые и групповые интересы.

Переходя от прошлого к настоящему, Вольней сначал не видит ничего, что послужило бы утешением в его великой скорби за человечество. Горе народам! — восклицает он. — Если человек только в собственных руках держит свою судьбу, если никто не может положить конец угнетению слабого сильным и богатым, просветить угнетенного, объяснить народу его права, то все потеряно, и страдание будет вечным уделом людей. Но гений могил опять приходит к нему на помощь. Он указывает на те огромные успехи, которые сделала цивилизация во всех областях жизни, на распространение просвещения, на все растущую солидарность людей, на прогресс знаний. В современном государстве, — говорит он, — могуществу тиранов противостоит великое единение в образе мыслей, в понятиях и взглядах. Рано или поздно между народами установится равновесие сил, они сольются в единое общество. Это — долгий и трудный путь. Но и сейчас уже земля ждет народа-законодателя, народа могущественного и справедливого. Я слышу уже его пришествие! — восклицает гений. — Клич свободы раздался уже и пронесся над старым материком. И пробужденный этим кличем встает против угнетения великий народ. Он спрашивает уже себя, что он такое и чем он должен быть. Пораженный своей слабостью, он ищет, каковы его права и его средства, он критикует уже поведение своих правителей. Еще день, еще размышление… Новый век воссияет людям, век удивления и ужаса для тиранов, освобождения для великого народа и надежды для всей земли!

Но путник не верит еще. Слишком мрачные картины наблюдал он на земле, и ум его порабощен страшным зрелищем. «Я видел, — говорит он, — богатства, скопившиеся в немногих руках, а массы народные в бедности и обездоленные. Я видел все права, всю власть сосредоточенными в некоторых классах, а массы в безвластной зависимости. Народов нет, а есть только владения государей; есть интересы правительства и нет общественного интереса»… Но главным, исключительным но своей непреодолимости препятствием к освобождению представляется путнику религиозное разделение народов. Народы заблуждаются со всей силою искренней веры, они во лжи убеждены, как в истине. Как можно сорвать с их глаз священную повязку, если первым догматом всякой религии является абсолютное осуждение сомнения, запрещение анализа, отречение от собственного разума? Чтобы разорвать эти путы, нужно, чтобы целая нация, исцеленная от безумств суеверия стала бы недоступной побуждениям фанатизма. И многое еще нужно.

И тогда гений поднял завесу грядущего. Следует символическое и идеализированное изображение французской революции, классически яркое и резкое. Победа народа над ничтожной кучкой привилегированных, созыв народных представителей, провозглашение священных прав народа, свободы, равенства, справедливости, отречение привилегированного меньшинства от своих преимуществ и празднество федерации на Марсовом поле.

Трепет и ужас охватили господствующие классы всех народов. Светские и духовные тираны вступают в заговор против освободившейся нации. Они запугивают королей и привлекают их на свою сторону, разделяют народы и возбуждают среди них смуты и войны. Казалось, все гибнет.

Далее, история, хотя и опоэтизированная, сменяется фантазией или, если угодно, утопией. На сцену выступает законодатель — воплощение освободившегося народа. Он обращается с умиротворящей речью к враждующим народам и их вождям. Он предлагает покончить раз навсегда с варварским способом разрешать войною разногласия и учредить вместо этого торжественный поединок между заблуждением и истиной. Пусть будет созван всеобщий конгресс народов, пусть народы сами выступят судьею в вопросах, касающихся только их, и пусть, наконец, чувство всеобщей очевидности породит международное согласие в умах и сердцах.

И по слову его свершается. Все расы, племена и народы земли прислали своих представителей на всемирный конгресс. Законодатель открывает его философской речью, в которой намечает цель собрания: изгнать с земли всякую тиранию и всякое несогласие, образовать единое общество, одну великую семью с одним только законом — законом природы, с одним только уложением — уложением разума, с одним троном — троном справедливости и с одним алтарем — алтарем единства. Но это предложение встретило отчаянный отпор со стороны вождей народов — представителей религиозных учений, увлекших за собою массы. Буря разногласий поднялась на обширной арене. Каждая нация стала требовать первенства для своего закона и для своей веры. Тогда законодатель предложил, чтобы народы выслушали своих учителей в вере, виновников всех разногласий. Тысячи представителей религиозных сект и групп выступили со своими особыми знаменами и начался грандиозный диспут.

Мы не можем следовать за автором в его живом и ярком описании различных религий и сект. Мы опускаем также занятное изложение споров между представителями различных религий. Приведем только резюме председательствующего законодателя.

Вы, — сказал он, обращаясь к наставникам народов, — сначала требовали простой и нерассуждающей веры. Затем вы стали приводить доказательства и факты. Но так как каждая религия, каждая секта в одинаковой мере имеет свои чудеса и своих мучеников, каждая одинаково готова засвидетельствовать свою веру преданностью вплоть до смерти, то чаша весов по праву равенства осталась на прежнем уровне, одни и те же аргументы оказались одинаково приложимыми к самым противоположным положениям, а одни и те же утверждения, в равной мере, неосновательные, одинаково отвергались. Ничто не было доказано. Больше того, сопоставление ваших догм вызвало новые трудности, так как все они, не взирая на кажущиеся и побочные различия, представили в своем развитии сходную основу, общую канву. Вы стали обвинять друг друга в заимствованиях и искажениях, и перед нами встал сложный вопрос о передаче от народа к народу религиозных идей. И, наконец, в завершение всей путаницы, вы, оказалось, сами не обладаете ясным пониманием этих идей и вынуждены ссылаться на то, что они получены вами от ваших отцов. И здесь встает новый вопрос: каким образом у ваших отцов зародились эти идеи, так как они не больше, чем вы, были созданы для их понимания? Все здание ваших богословских мнений является сложной проблемой метафизики и истории.

Но, — продолжал законодатель, — так как эти мнения должны же иметь какое-нибудь начало, так как самые отвлеченные и фантастические понятия имеют, в природе свою физическую модель, свою причину, то нужно, чтобы понятия божества, души, духовных сил, служащие основанием стольких систем, были раскрыты и объяснены.

Тогда на арену вышла новая группа, без всякого знамени, образованная из представителей различных национальностей. Это была группа ученых и философов, друзей истины, чуждых предрассудкам, и один из нее выступил с научным объяснением и критикой всех религиозных понятий, учений и систем.

Все религиозные идеи являются порождением обстоятельств места и времени. Начало их теряется в ночи времен, в детстве человечества. Присматриваясь ближе к религиозным преданиям, ко всем чудесам, явлениям и разговорам одного или нескольких богов, рассказанным в священных книгах разных религий, мы вынуждены признать, что, если бы все это было исторически верно, природа в те времена была совсем не такою, какова она ныне. Это невозможно. Между тем, ум человеческий и сейчас еще способен творить самые фантастические вымыслы. Все дело, следовательно, в том, чтобы выяснить, каким образом и почему породил человеческий ум эти фантазии.

Присматриваясь внимательнее к религиозным сказкам, мы находим им естественное объяснение. Оказывается, что они имеют иной фигуральный смысл, иное истолкование, чем то, которое им дается буквально. Все эти, якобы, чудесные факты на самом деле просты и естественны, но были лишь искажены вследствие множества причин передававшими и объяснявшими их людьми. Например, эти боги играющие столь необычную роль во всех религиозных системах, обозначают лишь физические силы природы, стихии, ветры, звезды и метеоры, которые были олицетворены вследствие механизма языка и понимания. Описания этих физических явлений, составленные первыми физиками, были искажены непонимавшими и непосвященными в науку людьми, или их истинный смысл был забыт последующими поколениями. Одним словом, все богословские догмы о происхождении мира, о природе бога, об откровении его законов, о его пришествии к людям, есть лишь рассказы об астрономических фактах, фигуральные и эмблематические описания движения светил. И самая идея божества, столь затемненная в настоящее время, в своем прообразе была лишь понятием о физических силах вселенной, рассматриваемых то в своем многообразии, то в своей совокупности. Понятие о боге не есть чудесное откровение невидимых существ, но естественный продукт человеческого ума. Оно следовало в своих изменениях за развитием человека и отражало все перемены в познании им физического мира.

В исторической перспективе возникновение религиозных догм рисуется следующим образом. Первые люди рождались без всяких понятий, не имели никаких догм и никаких культов. Все понятия, в том числе понятие божества с его аттрибутами и понятие души, предполагают некоторое развитие общественной жизни. Чтобы притти ко всему этому, нужно было пройти через ряд предварительных стадий, нужно было, чтобы первобытный человек привык пользоваться своими органами, чтобы накопленный поколениями опыт изобрел и усовершенствовал способы удовлетворения потребностей и чтобы ум, избавившись от бремени элементарных нужд, возвысился до сложного искуссства сравнивать понятия, применять рассуждения и улавливать отвлеченные отношения. Только свершив этот долгий путь, человек стал замечать, что он подчинен неким высшим силам, независящим от его воли. Удивление появилось в нем сначала и породило размышление. Представление о собственной слабости и подчиненности связалось с представлением о могуществе господствовавших над ним стихий. Это понятие могущества и легло в основу идеи божества. Затем, воздействие на него окружающих вещей возбуждало в нем ощущения удовлетворения и страдания; в нем появились к ним чувства любви и отвращения, страха и надежды. Эти чувства легли в основание понятия религии.

Наблюдая движение этих вещей и судя по аналогии с самим собой, человек предположил в них наличие воли и разума, подобных его собственным. Продолжая эту аналогию, он перенес отношения людей в этот внешний мир. Он стал преклоняться, обращаться с мольбой, заклинать, уговаривать, приносить дары и т. д. Своим умом и своими страстями наделил человек солнце, луну, все великие феномены природы. «Таким образом, — еще раз подчеркивает Вольней, — понятия бога и религии, подобно всем другим понятиям, имели свой источник в физических предметах, и в человеческом разуме явились продуктом ощущений, потребностей и обстоятельств жизни людей и прогрессивного состояния их знаний».

Первой религиозной системой было поклонение силам природы, богам и духам, делившимся на добрых и злых. Эти понятия, обусловленные самим положением их творцов, первоначально были смутными и грубыми. Дикие люди, блуждающие в лесах, испытывали гораздо больше страданий, чем радостей; самым обычным чувством в них был страх. Их культ ограничивался немногими обрядами — поклонами и приношениями тем вещам, которые представлялись им существами такими же свирепыми и жадными, как они сами. Посредников между ними и богами не было. «Так как никаких избытков у них не было, то не было ни паразита под именем священника, ни налога под именем жертвы, ни господства под именем алтаря». Догма и мораль были слиты в стремлении к самосохранению, и религия была лишь бесплодным почитанием видимых сил природы.

Такова, по Вольнею, первая ступень в развитии религии. Он далеко уже отошел от господствовавшего в XVIII веке и ранее взгляда, что религия имеет свое начало в обмане жрецов. Он, наоборот, считает ее необходимым продуктом первобытных условий существования, естественным плодом низкого уровня материальной и духовной культуры. Это — уже большой шаг вперед, приближающий Вольнея в этой области к нашим современным взглядам на происхождение первобытных религиозных культов.

Второй системой религии Вольней считает культ звезд или сабеизм {Сабеизм — в настоящее время термин неупотребительный; он заимствован из корана, где этим именем обозначается религия, в которой большую роль играет звездный культ.}. Это — более сложная и методическая система, являющаяся «результатом познаний человека в физике и происшедшая непосредственно из первых причин общественного состояния, т.-е. из потребностей и производств первой степени, входящих в качестве элементов в образование общества». В самом деле, — объясняет далее Вольней эту свою мысль, — соединение людей в общества вызвало необходимость умножить средства их существования и, следовательно, заняться земледелием. Земледелие же потребовало наблюдения и изучения неба.

Далее объясняется появление астрономии и календаря.

Из этой же работы человеческого ума, вызванной социально-экономической необходимостью, непроизвольно возник новый способ рассматривать господствующие и управляющие людьми силы. Процессы земледельческой деятельности казались зависящими от небесных влияний, и люди из этого обстоятельства вывели мысль о власти небесных, высших существ над земными телами. Звезды, распределители земледельческого благополучия или бедствий, превратились в духов, богов, виновников добра и зла. В обществе к этому времени уже установилась последовательная иерархия чинов, должностей и состояний, и по естественной аналогии эта иерархия была перенесена в мир светил. Солнце — первый бог — стало военным вождем, царем; луна — царицей; планеты — слугами, исполнителями их повелений; звезды — народом, воинством и т. д. Сложным общественым отношениям и обычаям стала соответствовать и сложная организация религиозного культа. Усложнялись обряды и церемонии, разрослись правила ритуала, появились священники и первосвященники. Религия превратилась в гражданский акт, стала политической связью.

Местом зарождения и развития звездного культа был Египет. Физические условия страны благоприятствовали там этому.

Третья система, по Вольнею, — культ символов, или идолопоклонство. Вследствие бедносты языка и трудности обозначения отвлеченных понятий, звездам и группам звезд были даны имена тех земных предметов, которые, по представлению первых астрономов, соответствовали небесным телам и находились в связи с ними. На целом ряде примеров мы видим, как, в связи с производственной деятельностью жителя берегов Нила, то или другое созвездие, в определенную эпоху служившее сигналом для хозяйственных процессов, получало соответствующее этим процессам имя; как, с другой стороны, целый ряд звезд получил названия, стоящие в связи с оценкой земледельцем того положительного или отрицательного влияния, которое имели эти светила на всю вообще жизнь, при чем эта оценка заимствовалась от свойств, наблюдаемых у земных существ. Свойства языка и механизм ума человеческого привели при этом к тому, что люди стали описывать небесные явления, пользуясь образами и характеристиками, заимствованными из земной жизни. От этого сначала никаких неудобств не было, так как метафоры эти всем были понятны. Но, в конце концов, небесные символы были смешаны с их земными прообразами. Те самые животные, которых мысль перенесла на небо, спустились вновь на землю, но при этом прихватили с собой небесные одеяния. Люди решили, что их боги находятся возле них и стали обращаться с молитвами к ним. Они просили барана своего стада о тех влияниях, которых ждали от овна на небесах, молились скорпиону, чтобы он не изливал свой яд на природу и т. д. и т. д. Так образовался древний и странный культ животных, который с берегов Нила, благодаря торговле и войнам, распространялся из страны в страну, видоизменяясь в зависимости от местных обстоятельств, предрассудков и нравов. У сотни народов он сейчас существует в явных формах, но в то же время сохранился, как скрытое и тайное основание теологии, даже у тех народов, которые его отвергают и презирают.

С нынешней нашей точки зрения эта теория ошибочна: Вольней смешивает в ней тотемизм со звездными культами. Но он совершенно правильно указывает на то, что пережитки этих древних культов в достаточно ясных формах сохранились в положительных религиях нового времени. На этих пережитках он останавливается достаточно подробно и отмечает их наличие в религиях индусов, японцев, иудеев, христиан и т. д. Он указывает в то же время на тесную связь и разительные аналогии между самыми различными религиями древнего и нового мира и обнаруживает, что единый бог — солнце — фигурирует в них под различными символами. Астрономия здесь плодотворно привлекается в помощь сравнительно-историческому методу. В этом Вольнею, наравне с Дюпюи, принадлежит заслуга открытия совершенно нового пути в истории религий. Ибо, как ни односторонняя эта теория, следует признать, что большая доля истины в ней есть, и самое возрождение ее в последнее время свидетельствует о ее научной ценности.

Попутно Вольней останавливается на развитии и роли жреческой касты, духовенства. Возникновение духовенства, как касты, является результатом самой организации древних государств, разделения в них гражданских функций. Некоторое небольшое число людей в Египте было приставлено специально к наблюдению астрономических и других явлений, связанных с земледельческими процессами. Содержимые на средства государства, предаваясь исключительно одному занятию, они достигли больших естественно-научных знаний. Но так как, вследствие отсутствия письменности, эти знания передавались сложным путем изустного обучения, они явились привилегией нескольких семейств, которые вскоре «приобрели корпоративный дух и изолировались». Тайна стала окружать науку, и благодаря этому народ все больше и больше стал погружаться в невежество и рабство. Ведь когда он видел, что некоторые люди вызывают непонятные для него явления, предсказывают затмения и появления комет, излечивают болезни и т. д., народ верил, что они общаются с небесными силами, и стал обращаться к их посредническим услугам. «И священники, одновременно астрономы, теологи, физики, врачи, маги, истолкователи воли богов, оракулы народов, соперники королей или их соумышленники, установили под именем религии владычество таинства и монополию образования, которые до сих пор губили народы».

Дальнейшим развитием установившейся таким образом религии является четвертая религиозная система — культ двух начал, или дуализм. Она тоже возникла из наблюдений ученых жрецов над природой и отображает вечную смену произрастания и увядания. Заметив, что эти процессы совершаются периодами от одного равноденствия до другого, то-есть, что в течение шести летних месяцев все произрастает и размножается, а в течение шести зимних, наоборот, все увядает и замирает, они предположили, что две противоположные силы в мире ведут неустанную борьбу. Перенеся это на небо, они изобразили небесную карту так, что она делилась на две половины или два полушария. Созвездия, находившиеся на летнем небе, образовали верхний, высший мир, а на зимнем — образовали мир противоположный, низший; первые были признаны духами и ангелами благотворными, вторые — духами и силами зла, мрака, разрушения и смерти. Дальнейшее смешение земли и неба привело к тому, что «вся астрономическая история созвездий превратилась в политическую историю; небо стало человеческим государством, в котором все совершалось так же, как на земле. Солнце стало царем летнего полушария, что касается вождя сил зимнего полушария, то им в разных странах были разные созвездия. В Персии, например, им была змея (созвездие Змиеносец), перешедшая в библию. Мифологии наполнились сражениями между духами добра и зла, мятежами ангелов тьмы против ангелов света.

В дальнейшем развивается мистический и нравственный культ, или система загробной жизни. Здесь большую роль играют фантастические рассказы мореплавателей; затем рассказы астрологов-жрецов о своих небесах и совершающихся на них событиях, наконец, погребальные обычаи. Гражданские и религиозные законодатели воспользовались создавшимися на этой почве в народе суевериями и сотворили из божества таинственное существо, нравственного законодателя, судью. «И тогда этот сказочный и мифологический мир превратился в место наказания или награды, где божественное правосудие должно было исправлять все то, что было недостаточным и ошибочным в правосудии людском. Эта духовная и мистическая система получила тем больше доверия, что она играла на всех слабостях человека: слабый и угнетенный обретал в ней надежду на возмещение и утешение грядущего возмездия; угнетатель, рассчитывая богатыми жертвами заслужить безнаказанность, воспользовался этим заблуждением народа, чтобы его поработить, а цари и священники в нем увидели новое средство для усиления своего господства».

Богословы-физики стремились постигнуть внутренний механизм вселенной, найти ее происхождение и установить то начало, которое приводит ее в движение. На этом пути они заблудились, одни из них создали культ бога-вселенной (шестая система), а другие — «культ души вселенной» (седьмая система). Эта вторая система и разработала понятие о бессмертии человеческой души.

Продолжая далее свою классификацию религиозных систем, при всем ее остроумии изобилующую натяжками и анахронизмами, Вольней, наконец, подходит к вопросу о том, как образовалось понятие бога-творца вселенной. Эту систему он называет: «Мир-машина — культ демиурга, или великого работника». Ее мы изложим более подробно.

До сих пор теология продолжала быть теорией физических сил. Но наступило время, когда «поверхностные умы» потеряли руководящую нить или же просто утратили знание о фактах, лежавших в основе всех религиозных систем. Они исказили все до сих пор достигнутые результаты, введя в них «странную и новую химеру». Они вообразили, что вселенная это просто обычная машина, и, применяя к этому допущению сравнение, извлеченное из своих повседневных наблюдений, стали рассуждать так: «Машина сама собой не создается, ее построил существовавший до нее работник. Своим существованием она указывает на его существование. Мир — машина, следовательно, существует его творец». Так, создалось верховное и самодержавное божество. Но этого мало. Хитроумные изобретатели к этому первому парадоксу присоединили второй. К своему творцу они применили теорию человеческого разума и стали утверждать, что этот демиург сделал свою машину по плану, создавшемуся в его разуме. И так как физики, их учителя, принимали существование в сфере неподвижных звезд великого регулирующего двигателя, то теперь это существо было приписано демиургу, и из него сделали нечто от демиурга отличное, существующее само по себе и назвали его логосом (словом). А так как, кроме того, они принимали существование души мира, то-есть солнечного принципа, то в результате получилось три степени божественных существ: демиург или бог-творец, логос-слово, разум и дух, или душа. «Вот, христиане, тот роман, на котором вы основали свою троицу; вот система которая, родившись еретической в египетских храмах, будучи затем языческою перенесена в школы Италии и Греции, ныне оказывается правоверно-католической, благодаря обращению в христианство ее сторонников, учеников Пифагора и Платона».

«Таким образом, резюмирует Вольней устами все того же философа, выступающего на всемирном конгрессе народов, — божество, в своем начале бывшее чувственным и множественным действием метеоров и стихий;

Затем комбинированною силою светил, рассматриваемых в их отношениях с земными вещами;

Затем самыми этими земными вещами, благодаря смешению символов с их прообразами;

Затем двойною силою природы в двух главных ее процессах творчества и разрушения;

Затем одушевленным миром без различия движущего от движимого, действия от причины;

Затем солнечным принципом, или стихией огня, признаваемым единственным двигателем;

Таким образом, божество в конечном результате сделалось химерическим и абстрактным существом, схоластической субстанцией без формы, телом без фигуры, настоящим порождением бредящего ума, в котором разум ничего не может понять». Но несмотря на все ухищрения, неизгладимая печать его земного происхождения сохраняется в этом боге. Его свойства заимствованы, с одной стороны, из физических свойств вселенной, а с другой — из нравственных свойств человека. С течением времени, вследствие смешения народов, распадения старых государств и созидания новых, образовался невыразимый хаос религиозных мнений и догм. Богословие стало «логогрифом {Логогриф — загадка, в которой путем комбинаций букв данного слова необходимо найти ряд других слов.} древних традиций», а религия превратилась в «политическое средство управления легковерными народами».

Вольней далее кратко, но с той же остротой анализа рассматривает положительные религии — «Моисея, или культ души мира (Юпитер)», религию Зороастра, браманизм, буддизм и, наконец, «христианство, или аллегорический культ солнца под его кабалистическими именами Хрис-ен или Христос и Иезус или Иисус». На первых из этих анализов мы останавливаться не будем. Что же касается христианства, то его Вольней считает хотя и происходящим из иудейской религии, но принципиально отличным от нее вследствие того, что в его доктрине возобладали явно астрологические элементы из теологии Зароастра. Он доказывает, что ожидание Мессии имеет чисто астрологическое происхождение. Затем, чрезвычайное брожение умов, вызванное преимущественно политическими причинами, благоприятствовало возникновению легенд о действительном появлении спасителя на земле. В реальную личность христа Вольней мало верит. Возможно, — говорит он, — что кто-нибудь распустил слух, что видел «спасителя», но возможно что «какой-нибудь экзальтированный субъект вообразил себя им и создал себе сторонников, которые, лишившись своего вождя вследствие действительно происшедшего с ним, но оставшегося неизвестным случая (т.-е. казни на кресте), своими рассказами породили толки, постепенно организовавшиеся в историю» {В одном из позднейших примечаний Вольней говорит: «Точное происхождение христианства неизвестно…, никто еще с очевидностью не доказал радикального факта, т. е. реального существования персонажа, вызвавшего систему. Однако, без такого персонажа было бы трудно понять возникновение системы в определенную эпоху». Принимая во внимание исключительно подготовленную к этому среду, всеобщую экзальтацию умов, Вольней полагает, что какой-нибудь индивидуум мог сыграть требуемую роль, при чем не важно, верил ли он сам в свое признание и провозглашал себя ожидаемым персонажем, или восторгавшаяся его поведением, учением и предсказаниями толпа приписала ему эти свойства. В том и другом случае его выступления могли навлечь на него преследования, завершившиеся казнью в том виде, как это рассказывается. Такой драматический конец мог лишь повысить интерес к этому лицу и породить соответствующие легенды и представления, гармонировавшие с данным настроением умов. — Проблема христа, к которой с такой научной осторожностью, но в то же время и смелостью подходит Вольней, продолжает живо интересовать нас и ныне.}. А затем, — продолжает он, — на этой канве уже разместились события мифологических традиций, то-есть та же на земной лад рассказанная и приспособленная астрология.

Мифологические традиции гласили, например, что дева родит сына, который сотрет главу змея и избавит мир от греха. Здесь обозначалось солнце, которое в период зимнего солнцестояния, в то время, когда персидские маги составляли гороскоп наступающего года, находилось в созвездии Девы, восходившем на восточном горизонте. Поэтому солнце в их астрологических таблицах изображалась в виде младенца. А затем, в период весеннего равноденствия, оно превращалось в созвездие Овна, или агнца, победителя созвездия змея, разделившего небо.

Вольней приводит ряд таких сопоставлений и заключает их следующим образом: эти традиции, называя солнце его астрологическими и мифическими именами, называли его то Xрис, то-есть хранитель, то Иес — соединение трех букв, которое в своем цифровом значении образовало число 608 — один из солнечных периодов. В первом случае мы имеем Хрис-ен или Кришна индусов и Хрис-тос греков и вообще христиан Востока; во втором — имя, которое с латинским окончанием сделалось Иес-ус или Иисус, древнее и кабалистическое имя, применяемое к юному Вакху, тайному (ночному) сыну девы Минервы, который во всей истории своей жизни и даже своей смерти повторяет историю бога христиан, т.-е. дневного светила, эмблемами которого оба эти бога и являются.

Вся история религиозного духа — заканчивает свою речь неверующий ученый — представляет собою лишь колебания ума человеческого, который, стремясь разгадать загадки вселенной, придумывает причины, предполагает цели, строит системы и продолжает блуждать в лабиринте мук и безумств.

Эта речь есть, несомненно, подлинное выражение взглядов самого Вольнея. Судя по ней, он является совершенно убежденным, ни в одном пункте не колеблющимся атеистом, глубоко продумавшим весь вопрос о боге и религии. В самом деле, мыслитель, который так ясно видит, что понятие бога построено «по типу и образцу физических сил, материальных вещей, действующих в положительном или отрицательном направлении на чувственную организацию человека», этот мыслитель уже не может внести в свое личное мировоззрение никакого понятия божества в духе ли деизма, или пантеизма. Деистическое божество — это, ведь, тот самый демиург, великий мастер, сотворивший мир-машину, которого Вольней называет «странной химерой». Божество пантеистов, поскольку под пантеизмом не понимается простое отождествление понятий бога и природы, — представляет своего рода душу мира, разлитую в природе и являющуюся движущей силой материи, отличной от нее. Эту систему Вольней также подверг критике, доказав, что из нее родится нелепая догма о бессмертии души. Следовательно, Вольней — атеист. Но, к сожалению, он был атеистом для себя, так как не обладал тем бесстрашием и мужественной откровенностью, которые мы не раз отмечали у атеистов, его предшественников. Для него атеизм не был верой, которую необходимо проповедывать, потому что она несет спасение человечеству. Вероятно, он думал, что пропаганда атеизма несвоевременна, так как «толпа» не созрела для полного безбожия. И поэтому в тех же самых «Руинах», где в речи ученого дан такой атеистический анализ религии вообще и религий в частности, беспрестанно, хотя и без убеждения, на все лады склоняется слово «бог». Можно предположить, — и это предположение совершенно законно, — что Вольней не хотел афишировать своего атеизма и, употребляя слово «бог», придерживался привычного большинству его читателей словоупотребления. Он поступал в таком случае совершенно так же, как поступили члены Учредительного собрания атеисты, и в том числе он сам, когда к Декларации прав приклеили «верховное существо», то-есть он пытался формальной и несущественной уступкой сохранить мирные отношения со своими политическими союзниками.

В этом отношении показателен «Ответ Вольнея доктору Пристлею». Пристлей обвинил его в атеизме, с полным основанием отождествив его личные взгляды со взглядами ученого историка, произносящего атеистическую речь. Вольней не стал защищаться по существу, а только заметил, что он неответственен за эти взгляды, как не ответственен за взгляды готтентота и самоеда, высказывающихся в XXIII главе его книги. Его роль, мол, роль путешественника, размышляющего на развалинах. А вообще же он не любит скандала, не обладает по природе своей беспокойными свойствами апостола. Дух сомнения и неуверенности, по его мнению, более подобает слабости человеческого разума, так как он всегда оставляет дверь его открытой для новых истин. Что же касается до религии вообще, то он давно пришел к заключению, что на свете есть всего лишь две религии: религия здравого смысла и добродетели и религия зла и лицемерия.

Но вернемся к событиям, происходящим на конгрессе народов. После речи ученого богословы и другие защитники старых порядков набросились сначала на оратора, а затем перессорились между собой и в пылу гнева разоблачили перед народами все низменные секреты своего ремесла, все преступления и насилия, которыми держались религии. Все религии земли оказались одушевленными одним и тем же духом лжи и лицемерия, стремились к одним и тем же преступным целям. Негодующие народы хотели здесь же, на месте, истребить своих учителей, но законодатель удержал их. И покаялись попы и цари. Первые оправдывались: «Народы так суеверны! Они сами вызвали наши заблуждения!». А вторые говорили: «Народы так покорны и так невежественны! Они сами распростерлись под игом, которое мы едва осмеливались им показать». Мораль, которую извлекли из этих признаний законодатель и народы, не нуждается в комментариях.

В заключительной речи (гл. XXIV) законодатель подводит ряд итогов, вполне отвечающих той материалистической и атеистической философии, которою проникнут Вольней. Практический же вывод в области религии, вполне совпадающий с тем решением, к которому после долгих колебаний и ожесточенной классовой борьбы пришла французская революция, гласит: «Чтобы жить в согласии и мире, нужно провести демаркационную линию между вещами, доступными проверке, и теми, которые не могут быть проверены, и отделить нерушимой стеною мир фантастический от мира реального, т.-е. нужно отнять у богословских и религиозных мнений всякое влияние на гражданскую жизнь».

Отделение церкви от государства является, таким образом, практическим выводом из той разрушительной критики, которой подверг Вольней религию в своей замечательной по тому времени книге.